Многоликий. Олег Рязанский - [102]

Облегчение и злая радость выразились на лице архимандрита, но тут же сменились постной благостностью. Он вышел чинной поступью пастыря, свершившего трудное, но богоугодное дело.

За ним ушли все, только палач топтался неопределённо перед дыбой.

   — Я, что ли, снимать буду? — спросил раздражённо великий князь.

Палач, того только и ждал, снял Степана с дыбы, подхватил на руки, понёс к скамье, закинув на плечо. У скамьи он легко, словно и не весил Степан ничего, несмотря на воинскую стать и видный рост, нагнулся, достал соломы и бросил на доски. Затем бережно уложил недавнюю свою жертву на живот на скамью. Вздохнул шумно, поглядел равнодушно на истерзанную спину, потом на великого князя, сказал:

   — Сам видишь, государь, с бережением бил. Без бережения он...

   — Уходи.

   — Ухожу, государь. — Палач неумело согнулся в поясном поклоне и исчез.

Дмитрий Иванович подошёл к ларю, покопался, достал сулею с бурой маслянистой жидкостью, вернулся к лавке, налил себе в ладонь, прогладил спину Степану легонько, не выпуская сулею, ещё плеснул на ладонь, ещё пригладил, нажимая сильнее, и стал втирать привычным движением, словно чистил коня.

Боль вроде отступила. Степан сел, распрямив плечи, расслабив мышцы, сказал:

   — Будя, государь, спаси тя Бог...

   — Чего тебе прислать?

   — Книг, государь. И главное, ту, что ты мне пожаловал, — «Слово о полу Игоревен.

   — Пришлю, — кивнул великий князь. — А пергамена, принадлежностей для письма?

   — Полагаешь, я писать здесь смогу? Чтобы петь, свободным быть надо.

   — Так зачем же ты признался? — закричал в гневе Дмитрий Иванович. — Я, великий князь, ему лжу придумываю, готов на кривду перед церковью идти, а он, бабу простоволосую увидев, сознается!

   — Прости, государь, любил я её.

   — А я, думаешь, никогда никого не любил? Полагаешь, всю жизнь на одну богоданную Евдокию-лапушку глядел? Других не замечал? Но я всегда сердце в узде умел держать, потому что знал — надо! Человек, поставленный к власти, в сердце своём не волен. A-а, да что говорить! — Князь стал ходить взад и вперёд, вбивая каблуки в светлый камень пола, отчего пошёл сдержанный гул по всем невидимым в темноте каморам. — Ненадёжные вы люди, книжники и песнетворцы. Пииты, как воевода Боброк вас зовёт... Никогда не знаешь, что от такого, как ты, ждать: подвига или глупости. Смута в сердце, смута в голове, смута в словах. Будто и не князьям вы вовсе служите, а своим мечтам.

   — Может, так оно и есть, государь, не князьям, — согласно сказал Степан.

   — Вот, вот, не зря мне покойный Бренк говаривал: — не допускай его к делам государевым, службы не поручай. Его, мол, служба одна — славу князю петь. А ты даже и славу не пел.

   — Может, и спел бы, да в клетке оказался. А соловей в клетке нем.

Дмитрий Иванович остановился так резко, что короткий плащ завернулся вокруг его плотного, могучего тела.

   — Объясни мне, Степан, почему повинился?

   — Сам не знаю... — Степан осторожно повёл плечами. — То моё дело.

   — У людей, при дворе моём высоко поставленных, своих дел не бывает! — снова вскипел гневом великий князь. — Твой каждый шаг на виду, и люди по тебе о всей власти судят.

   — Нет такой власти, чтобы могла между человеком и его любовью встать!

   — Даже если эта любовь наперекор самому святому — единению Руси?

Степан застонал и лёг ничком, уткнув голову в скамью.

Великий князь сел рядом, опять начал растирать ему спину маслом из сулеи.

   — Мог ли я думать, когда тебя в бою на реке Воже встретил, что мы с тобой здесь будем?

Степан молчал.

   — Ты давеча сказал — да русские ли мы? Мол, ты о том только и мыслишь, чтобы русскими мы себя осознали. Ты — мыслишь, я Русь собираю.

   — Под Москву?

   — Против Орды.

   — Мечом?

   — Мечом я князей своевольных тщился усовестить.

   — Усовестить можно лишь словом.

   — А ты это слово сказал?

   — Слова исходят из уст, но рождаются в душе.

   — А душа твоя где? Там, на Рязанской земле? Сам ты — русский ли? Меж двумя землями, как между двумя бабами, заплутал.

   — Разве не за Русь единую я в бою на Куликовом поле кровь пролил?

   — В бою кровь пролить и дурак может. Там всё просто: вот враг — рази! Мудрость души не боем, но миром проверяется. Прости, Степан, но я, как государь, миловать тебя не волен! — Дмитрий Иванович ещё раз провёл рукой по спине Степана, встал и не оглядываясь пошёл к выходу. — Не понимаю я тебя.

   — А я что, себя понимаю? — тихо произнёс Степан ему вслед. — Какой человек может сказать, что себя понял, до самого донышка исчерпал и взвесил? Человек бездонен,если он человек!

Но Дмитрия уже не было в подвале. Степан закончил, убеждая скорее себя, нежели князя:

   — Если я перестану Рязань любить, я от того больше русским, чем есть, не стану. Да и не рождаются русскими, а становятся в муках душевных. А на реке Воже всё и вправду было просто да ясно.

Он зажмурил глаза, и ему почудились хрипы коней, вопли ордынцев, свист стрел так явственно, что даже ощутился запах крови, смешанный с запахом конского пота и влажного железа, — так пахнет битва.

Он открыл глаза, и видения отступили, затихли, только звенело в ушах от немыслимой тишины подвала.