Многоцветные времена [Авторский сборник] - [25]

— Сейчас пущу. Спасибо за то, что ты меня не убил, немного мимо давал…

— Я — тебя? — спросил Аузен, наклоняясь с седла и смотря в древнюю бороду горца. — Когда?

— Как ты стрелил из своей пушки — гора валилась и мне на голову — чуть не убил. Камни шли, шли мимо, мимо, долго шли. Стрелил бы еще раз — конец Шакрылов. Спасибо… Хорошо стрелил, честно стрелил. Поезжай… Оа… Пошел!..

И он толкнул коня и улыбаясь пошел через мост. Аузен поехал оглядываясь, и буланый слюнявил трензель и оглядывался, как и его хозяин.

Аузен взглянул в небо. Облака были не как вчера — под ногами. Облака шли вверху, над головой. Их нельзя было, как вчера, достать шашкой: их можно было достать только из винтовки или его горной пушкой (76,2 мм) со снарядом в 6,5 кило, дальность 7 километров, число вьюков 7, вес орудия 650.

1931 г.

Река и шляпа

Глава первая

Разнообразие огней под навесом Полотновского дома неприятно удивило Василия Васильевича. На первом столе возвышалась тяжелая лампа с домовитым пузатым стеклом, облепленным блуждающими мушками, на втором столе вытягивалась из зеленого подсвечника свеча, на третьем — какое-то подобие пламени время от времени вырывалось из консервной коробки, причем фитиль в коробке шипел и потрескивал. Четвертый стол был пуст и темен.

— Что это ты — гостиницу завел? — спросил усталый и унылый Василий Васильевич, тряся рукомойник.

— Вселенцы, — отвечал Полотнов, выставляя свою лысую голову в смешанное освещение. — Тот рыжий с семейством — угольщик, этот мизгирь — книжка из кармана торчит — избач наш с женой, а тот чумовой, крайний, — Рогулин, наизобрел посудину — ни горит, ни светит, одна вонь стоит. Сохозяева мои, благодарю покорно… Дай-ка два рубля, самогон тут у нас особый имеется — угощу.

Василий Васильевич уже дорогой неоднократно слышал убогую эту просьбу, но отказать не посмел, вытащил ему две жиденькие бумажки, и Полотнов ушел.

Под навесом у сарая гулко фыркали лошади, в боковушке жена Полотнова ворча укладывала спать свое потомство, за окном видел Василий Васильевич только черные доски ночи. Ноги у него подкашивались от усталости, он устало водил глазами, как таракан. На печке были навалены жбаны и корзины, в углу в сумраке пыльно дымились седла и холм тряпок, увенчанный шваброй.

Василий Васильевич медлил ужинать. Он снял свою белую войлочную шляпу, осторожно сложил ее и положил на подоконник. Полотнов пил самогон высокими стопками и говорил, как будто сердился:

— Ну, и с приездом вас, Василий Васильевич, хоть ты мне и разъяснял, что за приключение с тобой стряслось, а дорогой при тряске уши не те. Повтори-ка мне еще разок…

Василий Васильевич вздрогнул; необъяснимая подозрительность напала на него: от неизвестного места, от темноты ночи или от мрачной веселости хозяина, — он не мог понять. Не сразу решился он раскрыть себя и еще несколько минут ел молча и лениво.

— Не могу я жить в городах, — сказал он наконец, отодвигая тарелку и хлеб. — Разуверился в человеке, сумятица чувств нашла, всю нитку жизни оборвал я, словом, прикрывай, Василий Васильевич, свою галантерейную лавочку и иди ты на все четыре стороны.

— Может, кто и виноват тут? — спросил Полотнов, вытаскивая свою трубку земледела, похожую на чугунный корешок.

— Рассуди сам: Ванька Голунов на биржу пошел, прикинулся там безработным, Телещенко — благо сила — в грузчики, Ипатыч повеселился, я, значит, жену и брата ее в деревню, а сам — куда самому тронуться? — вспомнил я тебя, и вот потянуло увидеться…

— Отчего ж потянуло? — неожиданно прервал Полотнов.

Тогда Василий Васильевич наклонился и зашептал поспешно:

— Обижают нас, брат. До смерти налогами обижают. Но мы придумали — потолковей кто — книги наши писать торговые, как тебе сказать, с изворотцем. Враги наши, фининспектора разные, как нагрянули среди бела дня, — ну, погром, Куликово поле! И кто вылез из того побоища, как басурмане побитые, ковыляют в разные стороны от тех мест и норовят подальше…

— Не признаешь, значит, сегодняшнего дня не признаешь? — сказал Полотнов, падая в тучу зелено-черного дыма…

— Не признаю! — вскричал Василий Васильевич почти радостно. — Восстал я на мир, на себя, и ничего я знать не хочу, города мне поперек горла, и вот я еду к тебе и осесть хочу, и крестьянством упиться до конца жизни, и вот, что ты мне скажешь?.. А чего это, скажи, вроде как дождь?..

Однообразный шум рассекал воздух и, казалось, ежеминутно рос. Если долго вслушиваться в него, то лицо суживалось, как от тоски.

— Эва! — Полотнов вынырнул на отмель стола из чудовищных глубин дыма. — Да это река наша день и ночь гудит, как песни поет. Ты ж день-деньской над ней ехал, где уши были?..

Тут сознался к своему ужасу Василий Васильевич, что он, действительно, видел реку весь день, но мысли, однообразные и тяжелые, не давали ему смотреть и слушать. Теперь, впитывая этот упорный, торопливый и бесконечный треск, он понял, что это ему тоже враждебно и не нужно.

— Тебе нет, а мне — да, везет, — трех домоседов тех видал? — продолжал Полотнов. — В семнадцатом я склад зарыл в роще, а роща-то и сгорела, ни гвоздя там теперь не найти. Хлеб по ночам гоним ныне. Сад-то у меня отобрали, ну, мы спекуляцию развели. Так вот увязал я давеча мешки — они с дырой, муку порассыпал, а мука — первач, и бить меня по щекам некому…