Мне снятся небесные олени - [9]

Мэми застонала, закашляла и зарыдала. Из-за спины ее поднялся Амарча, испуганно глянул на мать и тоже заплакал.

— Хутэёй! — Сынкоик протянула к нему руки. — Не плачь, дитя мое. Иди ко мне. Посмотри, каких гостинцев мы тебе привезли. Помнишь меня?..

Дапамкэй подал ей турсук, и она принялась развязывать ремешки.

— На, — Сынкоик подала мальчику глухариную ножку. — Ешь… У нас и хуликтэ, и тэлик, и кучи[14] есть… А к чаю мы дадим тебе сахар. Ты любишь белый камень?

При виде еды у Амарчи высохли слезы. Перестала стонать и плакать мать.

В Суринде ни у кого уже не осталось ни муки, ни мяса. Варили кости лосей и оленей. Обухом топора разбивали их, опускали в котел с кипящей водой и варили, а потом пили этот жидкий навар. Как в старьте времена, делали костяную муку, тем и спасались.

Амарча пытался разгрызть мерзлое мясо, второй рукой тянулся к хлебу.

— Хэ, родимый, видать шибко наголодался. А худой-то, худой-то какой!.. Кожа да кости. Прямо светится весь. Вот беда-то, беда-а… — говорила, держа на руках Амарчу, Сынкоик.

— Проклятая собачья жизнь! — снова заплакала Мэмирик и закашлялась. — Что я скажу матери? Как объясню ей?

— Мы же на время его берем. Здесь-то помрет с голоду, или не видишь?.. Да и вам надо ехать, но мать разве уговоришь? Она совсем помешалась на артелях да интернатах. Что, будто чужая я вам? Амарча — кровь моего брата, почему не помочь? Исстари так ведется. Коли мать наша на старости лет с ума сходит, ты хоть подумай о сыне…

Мэмирик заплакала еще громче.

— Перестань, Мэми, а то накличешь новые беды, — ласково говорила ей Сынкоик. — Поднимись лучше, попьем чаю.

Мать, успокоившись, зашевелилась. Села, накинула на плечи зипун, пододвинулась ближе к огню и протянула к теплу ладони.

— Не дожить мне до лета.

Все стали говорить ей: мол, скрипучее дерево, сама знаешь, дольше всех стоит, не нужно только духом падать, беречь себя надо ради сына.

— Выкинь такие мысли из головы, — строго сказала Сынкоик.

Потом пили горячий чай, курили, разговаривали об охоте, наконец, стали собираться в лес к своим чумам. Сынкоик вытащила из турсука маленькую оленью парку[15] и длинные, на всю ногу, детские гурумы-унты.

Мэми чуть отвлеклась, залюбовалась изделиями Кондогирских родов. Какая красота! Белоснежная, с капюшоном парка, и такие же гурумы, украшенные, как и положено, мелким, с мышиный глаз, бисером. Заахали, зацокали языками люди, поглядывая на Амарчу, он заулыбался; посветлело и лицо матери. Дядя Дапамкэй, молчаливый, сдержанный, и тот не утерпел, откашлялся, потер обожженные на морозе щеки и тоже сказал:

— Посмотри, Мэми, в этом наряде Амарча будет красивым, как Хэвэко! Ты, сынок, слышал про Хэвэко? — обратился он к мальчику. — О, это был сильный, ловкий предводитель эвенков!.. Хочешь на него походить?..

— Ну, будем собираться, — поднялась Сынкоик, — пути неблизкий. Наша стоянка на болоте за Гаинней… Жаль, что не повидала мать. Скажешь ей, погостить летом приедем.

Одетый во все меховое, Амарча стал похожим на неуклюжего медвежонка. Кусочек сахара приятно таял во рту, сладость успокаивала паренька, и он даже заулыбался.

Все зашевелились, захлопала, словно подбитая птица крылом, промерзшая сохатина шкура, закрывавшая вход в чум, — люди выходили на мороз, к оленям. Дядя Дапамкэй вынес Амарчу под мышкой, как мешок, и усадил в санки. Привязали его ремнями, чтобы, не дай бог, дорогой не потерялся, тронули аргиш[16]. И тут с новой силой заголосила Мэмирик. Распахнулась шкура, и она, растрепанная, дрожащая то ли от холода, то ли от рыданий, выползла из чума на снег. С головы ручьем сбегали черные волосы, лицо исказилось в плаче, глаза распухли от слез.

Испуганно вскрикнул и заплакал Амарча.

— Побойся Харги! Что делаешь-то? — закричала на нее Сынкоик. — Не сходи с ума, Мэмирик! Иди в чум, простудишься! — Она раздраженно ткнула хореем[17] оленя, и весь аргиш заскрипел полозьями санок, устремился к ближнему лесу.

Так и запомнилась мать: лежит на снегу, с распущенными космами черных волос, с искривленным в плаче лицом… Красивая была Мэми, но и ее дорога в этом мире оказалась короткой. Болезни съели ее, и пришлось ей вслед за мужем уйти в Нижнюю землю.

Сынкоик и Дапамкэй не имели своих детей. Они брали сейчас Амарчу с тайной надеждой: вырастет мальчик у них в чуме, глядишь, охотником станет, все подмога на старости лет. А Сынкоик помышляла сделать из него еще и шамана…

Вернулась с охоты бабушка Эки, видит — в чуме холодно, пусто, даже кострище занесло снегом. Что случилось? Где же Мэмирик с внуком? Неужели им дров не хватило и они ушли в чужой чум переждать мороз? А вдруг новая беда приключилась? Вдруг с маленьким Амарчой что стряслось? Не может быть!

А сердце отчего-то молчало. Видать, привыкло к бедам и теперь их не чует? Нет, сердце никогда не привыкнет к невзгодам…

— Почему чум пустой? — не помня себя, закричала она. — Люди! Почему мой чум пустой?!

Подошла Пэргичок, дочь слепого Бали, позвала бабушку:

— Эки, иди к нам чай пить… Твоя невестка, бедная Мэми, откочевала в другое стойбище. Там ей не нужен костер…

У Эки подкосились ноги, села она на санки. Побелело лицо — отхлынула кровь, замерло сердце. Не дай бог, если что-нибудь подобное скажет Пэргичок и про внука, — не выдержит тогда сердце.