Мне снятся небесные олени - [47]

— Может, и вправду отец его запер? Их ведь, русских-то, иной раз и не разберешь…

Как только дядюшка Мирон, с пешней на плече, с маленькими охотничьими нарточками уходил осматривать свои уды на налимов, Амарча крутился возле окон Госторга. Стекла замерзшие, но щелочки все-таки есть. Глазом прильнуть посильнее — что-нибудь да разглядишь внутри. С другой стороны к окну прилипал Воло. Кашляя и хрипя, как отец, кричал:

— Болею я, не пускают!..

От окна Воло отгоняла мать, мол, еще больше простудится.

Амарча перестал таскать Митькину сумку. Ну его. Утром, после драки с Палетой, выбежал по Тропинке Митька и издалека закричал свою прибаутку:

— Тунгус, глаза узкие, нос плюский, совсем-совсем как русский, запрягайся!..

— Чего он один-то пойдет! Хватит, говорят, нынче лакеев нет! — сказал подошедший Костака.

— А тебе-то что? — почуял недоброе Митька.

— Ничо.

— Ну и заткнись!

— Чо сказал? — пошел на него Костака.

— Ничо!

— Ну, и тебе через плечо!.. Я уже объяснил: лакеи теперь не в ходу!..

Они, как петухи, почокались еще, но до драки дело не дошло. Митька отстал от Амарчи; и они ушли в шкоду.

Скучно Амарче одному, но подождать можно — не век же будет кашлять и болеть Воло.

В эти дни Амарча несколько раз, просто так, побывал на фактории. Заходил в контору артели — просторную, без всяких перегородок избушку, где стоял один стол, а в углу на железных ножках бочка, служившая печкой. Грелся около нее, слушая, разговоры взрослых. Говорили, что к весне надо навозить сосновых бревен и начать строить дома. И первые избушки надо дать таким семьям, у которых не осталось мужчин-кормильцев, да старикам. Эту новость Амарча принес бабушке.

— Если б не война, давно бы жили в избушках, — сказала она. — В том доме, где сейчас учительница с медичкой Машей, жили твой отец Кинкэ и Мэми. Я тоже, бывало, ночевала у них. Зимой-то ничего, тепло, а летом — душно, сны плохие снятся… Тогда уже строить собирались, лес даже был заготовлен, а потом рук не стало, и в войну сожгли все.

Бегал Амарча смотреть коров — Черончин опять из-за них ругался. Нащипали им где-то травы, а сюда не привезли. Есть нечего стало, вот и плачут бедные коровы, ревут. Выпустили их из холодного амбара, переделанного под коровник, разбрелись они по берегу реки, огладывают тальник, как зайцы. Зайцам-то это привычно, а им… Жалко коров. Они не олени, не умеют сами еду себе добывать. Молоко у них ничего, но жидкое, как вода. Оленье вкуснее: одной кружкой забелишь большой чайник, и то вкусно бывает… Зима еще только начинается, а в коровник уже не попасть: вход зарос кучами навоза, и коровы чуть не по колено в грязи стоят. Грязные сами, худые. Отморозят соски, тогда совсем плохо будет, да и Черончину из-за них попадет.

Из тайги приехал пастух Удыгир. Зашел в чум к бабушке Эки, простуженно кашлял. Бабушка налила ему чаю. Он шумно пил, отдуваясь и все время трогая руками черные, обмороженные щеки.

— Нацеловал мороз-то, а? — сказал Удыгир, подмигнув Амарче, а потом, посерьезнев, пожаловался: — Теленка одного не хватает. Два раза обошел изгородь. Следов в тайге нету, сюда, в стойбище ваше ушел и как провалился. Всех спрашивал — никто не видел. Не исшашлычили ли его?

— Кто знает, может, и до этого люди дошли. Есть-то нечего… Но ты, сынок, помолчи пока. Не говори Черончину-то, может, найдется еще, — попросила бабушка.

— Хорошо бы нашелся, а то знаешь, как сейчас за них спрашивают В темный дом-то идти неохота.

Потом Амарча помогал бабушке огребать снегом чум. Утеплили на совесть, даже порог приподняли. Навалит еще снегу, и чум их будет похож на куропачий дом, весь в снегу — только дым расстилается по поверхности. Разожгли костер, жарко стало. Качикан уткнулся носом в лосиную шкуру — дверь — и не заметил, как подпалил себе хвост. Попало ему, выгнала его бабушка: так, говорит, он может совсем разбаловаться, пусть на улице спит.

И тут разнеслась еще одна новость, которая встревожила и опечалила всех, — старик Мада собрался к нижним людям, сам делает себе домовину, в которую должны будут его положить, провожая в землю.

— Хоть и никудышным охотником был, а все-таки жалко. Сердце-то у него неплохое. Болтал языком много лишнего, смешил всех, кричал, а без артели не мог жить. Жалко будет, если он и правда уйдет. Иди, Амарча, проведай его, — сказала бабушка.

Мада лежал на оленьей шкуре, рядом с костром, одной рукой, держась за поясницу, второй — за грудь. Он не охал, не стонал, а, закатив глаза, замерев, прислушивался к себе. В последнее время боли случались у него частенько, но он не обращал на них внимания. А тут так хватануло поясницу — туловище вроде стало переламываться на две части; не выпрямиться, ни согнуться, ноги ходить отказались. И с сердцем что-то неладно. Никогда такого с ним не случались. Здоровый был, не замечал сердца, словно его и не было. Теперь, когда рядом с ним, по словам Мады, поселился зверек-молния — горностай, он и услыхал его, свое сердце.

Любая болезнь — головы ли, сердца ли, представлялась эвенкам в виде неведомого червячка, поселившегося внутри человека, но Мада почему-то решил: нет, не червячок у него, а именно горностай. Тесно стало в груди зверьку и сердцу — вот он и заболел. Время от времени зверек начинал шевелиться, старик крепче сжимал грудь, не давая ему переворачиваться, но тот, видимо недовольный, пускал в ход свои острые зубы. Кусал так, что Маду пронзало насквозь, как иглой. Он замирал, морщился, но не стонал. С каждым укусом казалось, что жила, держащая сердце, становилась все тоньше и тоньше.