Мне скучно без Довлатова - [76]

Эмоциональное у Бродского все более выцветает, покрывается риторикой, хотя и высокого класса, «золотого сечения». Иногда чувствуется презрение автора к читателю с высоты могучего ума. У Рейна — чувство и сочувствие. Читатель — его единственное прибежище. Любимец Бродского — Баратынский, Рейна — Пушкин. «Нобелевку» даром не дают. Бродскому выпала высота судьбы, равная дарованию. Ему была дана сила воли, помноженная на вдохновение. Судьба Рейна скромнее. Но там — мощь изощренного интеллекта, «змеиной мудрости расчет», ученая голова, сухость. Здесь — несколько больше сердца, боли. Наверное, Бродский больший поэт, чем Рейн, но, думаю, Рейн — больше поэт, чем Бродский. Живей!

Рейн — откровенный «смысловик» (презираемое авангардом слово). Немодернист, взмывший на гребне модернизма. Прошедший в рай с нынешним наспех сколоченным авангардом, который был нашим перестроечным ответом обобщенному «Керзону». Рейн прошел сквозь модернизм, как спутник сквозь плотные слои атмосферы. Естественно, остались вмятины, следы огня. Он пытался соединить дерзость и динамику авангарда с соразмерностью и сообразностью классики. Ориентировался в целом на «центр». Пушкин и Ахматова…

Азбука литературной (не только литературной) борьбы учит, что экстремизм не может победить. Во всяком случае, даже торжествующий его натиск не будет плодотворным. И у «обериутов» собственно поэзию дали «оппортунисты» Заболоцкий и Вагинов; все остальное, быть может, даже гениальное по-своему, лишь — «оригинальный жанр».

Постоянно влияние на Рейна отдельных шедевров русской поэзии. Во многих его вещах живет эхо сологубовского «Все было беспокойно и стройно, как всегда…» Несомненно, Рейн всю жизнь находится под впечатлением лучшего стихотворения поэта-эмигранта Довида Кнута «Кишиневские похороны», его последних строк: «…особенный еврейско-русский воздух… Блажен, кто им когда-либо дышал…» Рейн верен этой теме и этому звуку в поэме «Няня», которая, я убежден, является его совершеннейшим произведением и нетленным произведением поэзии:

ТАК, ДО СВИДАНЬЯ, НЯНЯ! Спи пока

Луи Армстронг, архангел чернокожий,

Не заиграл побудку над землей

американской, русской и еврейской.

Когда Рейн делал первые шаги в литературе, печатанием ведали сидевшие в редакциях поэты-консультанты, публиковавшие друг друга вперекрест, и эта игра длилась десятилетиями. В юности все они прочли стихи позднего, несколько ослабевшего Пастернака и пришли к выводу, что могут не хуже. Они упустили один момент — необходимость переживания. Рейн прочел классику (дозволенную и запретную) с глубоким болезненным вдохом… «И ночь сама — блондинка и примерка…» Какая опасная чувственность, что-то на границе любви и смерти, напоминающее «Темные аллеи»!

Вообще, самоуправный, переимчивый Рейн был всегда бесстрашен с цитатами и брал там, «где плохо лежит». Пожалуй, оно и правильно. Как говаривал Заболоцкий: «Важно не кто первый, а кто лучше». Не лучше, так хотя бы по-своему. Цитата в рейнском контексте всегда переосмыслялась…

Первоначальная его закваска была «пастернаковская». Но, обойдя круг современных ему мастеров, Рейн пришел «переучиваться» к Ахматовой. Побей, но выучи! Нет ничего случайного, ничто не проходит бесследно.

Его не печатали, это было горько. Но сказано Мандельштамом: «И Будду не печатали! И Магомета!» Рейн оказался гостем на затяжном пиру поколения дозволенных бунтарей (ныне превратившихся в явное ничто). Его любили, очаровывались обаянием. В чужом пиру похмелье… Потешая публику своими невероятными устными рассказами и время от времени намазывая хлеб икрой, он накапливал желчь Марциала и Ювенала, созерцал неутешительную реальность, ждал своего часа. И вот на первую его книжечку завистливой и вдумчивой рецензией откликнулся Е. А. Евтушенко, автор многотомников. Рейн — «смесь Фальстафа и Гамлета» (так отозвался Герцен об одном незаурядном деятеле). Для всех очевидно «фальстафовское». Но, не будь «гамлетовского», не было бы и лучших стихов, поэм. Рейн не стал измышлять какие-то возвышенные чувства, неведомые до него, и не принес новых истин, но освежил в нашей памяти отчасти призабытые старые. По богатству материала и стиховой мощи он не превосходил иных ровесников. Но был откровенней с музой и людей любил больше…

Я был в своей квартире единственный еврей!

……………………………………………………………………..

Но дело не в соседях, типаж тут ни при чем, —

Кто эту жизнь отведал, тот знает, что — почем.

Почем бутылка водки и чистенький гальюн.

А то, что люди волки, сказал латинский лгун.

Они не волки. Что же? Я не пойму, Бог весть.

Но я бы мог такие свидетельства привесть,

Что обломал бы зубы и лучший богослов.

И все-таки спасибо за все, за хлеб и кров

Тому, кто назначает нам пайку и судьбу,

Тому, кто обучает бесстыдству и стыду,

Кто учит нас терпенью и душу каменит,

Кто учит просто пенью и пенью аонид,

Тому, кто посылает нам дом или развал

И дальше посылает белоголовый вал.

Он решился честно рассказать о подлинной своей жизни, большего же от писателя и не ожидается. Евгений Рейн — замечательный писатель. Считаю, что главные его вещи — поэмы, а это — не только поэзия, но и повествовательная литература. Его свод поэм, посягнувших на собственность прозы, — для серии памятников будущего издательства «Academia». Они неравноценны. Но странным образом выигрывают от соединения и образуют книгу. Это, быть может, — новые «Сцены из жизни богемы». Только что наша богема поярче описанной в легкомысленной и нетленной книжке Мюрже, а время куда катастрофичней… Разумеется, и Рейн нуждается в отборе. Он порою коряв и шероховат. В XIX веке это было признаком неумелости, и только. Но, примерно со времени Случевского, иногда может быть достоинством. Неважные рифмы удавались ранней Ахматовой, а также раннему Тихонову, потом — Слуцкому. И Рейну. Бывает, неказистая рифма становится единственно возможной… Иногда Рейн небрежен, хватается сразу за многое, не видит ядра вещи, но, пожалуй, это говорит и о силе торопящегося вдохновения, множественности решений, артистизме.