Мне скучно без Довлатова - [58]

Давид задумался. Мне показалось, что он рассердился. Несколько минут мы молчали. Я поднялся, чтобы уйти. «Давай свои галстуки», — сказал Давид мрачно. Я вынул из-за пазухи галстуки и положил перед ним на маленький столик.

Давид достал бумажник и небрежно бросил на столик две двадцатипятирублевки. «Спасибо, — сказал я. — Так я пойду?» Давид молчал.

Я вышел из кабинета и с радостью вспомнил, что за углом около рынка есть дешевая шашлычная.

ТИЦИАН

Стояли холода и шел «Тристан»…

М. Кузмин

Стояли холода. Шел Тициан

в паршивом зале окнами на Невский.

Я выступал, и вдруг она вошла

и села во втором ряду направо.

И вместе с ней сорок девятый год,

черника, можжевельник и остаток

той финской дачи, где скрывали нас,

детей поры блокадной и военной.

А сорок шесть прошло немалых лет.

Она вошла в каком-то темном платье,

почти совсем седая голова,

лиловым чуть подкрашенные губы.

И рядом муж, приличный человек,

костюм и галстук, желтые ботинки.

Я надрываясь кончил «Окроканы»

выкрикивать в благополучный зал

и сел в президиуме во втором ряду.

А через час нас вызвали к банкету.

Тогда-то я и подошел, и вышло

как раз удобно, ведь они пришли

меня проведать — гостя из столицы.

Как можжевельник цвел, черника спела,

залив чувствительно мелел к закату,

и обнажалось дно, и валуны

дофинской эры выставлялись глыбой.

Вот на такой-то глыбе мы сидели,

глядели на Кронштадт и говорили

о пионерских праздничных делах:

«Костер сегодня — праздник пионерский,

но нам туда идти запрещено.

Нас засмеют, поскольку мы уже

попали под такое подозренье,

как парочка, игравшая в любовь».

Я так всмотрелся в пепельный затылок,

что все забыл — костер и дачный поезд,

который завтра нас доставит в город.

И в тот же пепельный пучок глядел сейчас.

Совсем такой же. Две или три пряди

седые. Вот и все. Как хорошо. Как складно

получилось: вы пришли, и мы увиделись,

а то до смерти можно не поглядеть

друг другу в те глаза, что нынче

стеклами оптически прикрыты.

А рядом муж — приличный человек,

перед которым мы не погрешили,

а если погрешили — то чуть-чуть.

Была зима, и индевелый Невский

железом синим за душу хватал.

Ее я встретил возле «Квисисаны»,

два кофе, два пирожных — что еще?

Студент своей стипендией не беден.

Мы вышли из кафе и на скамейку

на боковой Перовской вдруг уселись.

Тогда она меня поцеловала.

Я снял ей шапочку и в пепельный затылок

уткнулся ртом, я не хотел дышать,

и мы сидели так минут пятнадцать.

— Ну как Москва? — Москва? Да что сказать,

я, в общем, переехал бы обратно,

когда бы не провинция такая,

как Петербург, куда податься тут?

— Ах, ферт московский, постыдился бы… —

А Тициан на масляном портрете

сиял пунцовою гвоздикой из петлицы.

Уборщица посудой загремела —

пора, пора, пора, пора, пора!

КАК ПОПАСТЬ ЗА КУЛИСЫ К ЛЕОНИДУ УТЕСОВУ

Мы приехали в Москву «Красной стрелой» в восемь тридцать декабрьским утром. Адрес у меня был: Лаврушинский переулок, 17. Это было удобно, пока дойдем, люди проснутся, и мы никого не разбудим. Шли мы к Вячеславу Всеволодовичу Иванову — великому Коме. Перед выездом звонили из Ленинграда. Нас ждали. Москва уже горела окнами.

Кома был в полосатой байковой пижаме. Книги лежали стопами даже в коридоре. Нас провели на кухню. Усадили за стол, накормили яичницей с ветчиной.

Бродский помалкивал. Я объяснил, что происходит в Ленинграде. Лернер, народная дружина, обком, Толстиков, тунеядство. Вот-вот арестуют.

— В Москве вам нечего бояться, — сказал Кома.

Бродский с сомнением покачал головой. У меня был еще один телефон и еще одна идея. Через час я позвонил. Это был номер телефона Виктора Ефимовича Ардова. Нас пригласили. Это было близко, на Ордынке, три минуты ходьбы через проходные дворы. Так я впервые очутился на легендарной Ордынке. Ахматовой в этот день у Ардовых не было. Зато был Найман. Когда мы вошли, он стоял в пальто: уходил на Высшие сценарные курсы. Посоветовал что-то остроумное.

Но все остальные были на месте — Виктор Ефимович, Нина Антоновна, Миша, Боря. Нас снова позвали к столу. Боря вынес бутылку «белой головки». Идея моя состояла в том, что Бродского надо спрятать в больнице, может быть, в нервной, может быть, в психиатрической. Бродский молчал. Говорил Виктор Ефимович:

— Нервы-нервы, мания величия, шизофрения, паранойя — самое верное дело, — с этими словами он поднял телефонную трубку.

— Не надо, — сказал я.

У меня про запас был еще один телефонный номер, тот, что называется в армии НЗ. Это был Михаил Ярмуш — поэт, врач-психиатр, он работал на «Скорой помощи».

На Ордынке шла своя жизнь. Миша рассказывал наилучшие анекдоты, Нина Антоновна курила, Ардов сидел за маленьким столиком, на котором были разложены машинописные страницы, деревянные коробочки неясного назначения, обглоданные куриные кости, карандаши, бутерброды, лимоны. Ахматова называла это место «уголок людоеда». На диване сидела невыразительная собачка Лапа. Над дверью висел портрет Ахматовой, перебирающей нитку аметистовых бус, работа старшего сына Нины Антоновны, киноактера и художника Алексея Баталова. Водки выпили все, кроме Виктора Ефимовича. Бродский оживился.

— Только не сегодня, — вдруг сказал он.

Я понял, это было сказано о больнице. Ярмуш уже уехал со своей «Скорой помощью». Ясно было, что не сегодня.