Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - [36]

Предполагаю, что этот хвастун должен был объяснить следователю, что он был единственный, кто мог нас вытащить из крысиной норы, потому что мы были натасканы на его голос и побоялись бы вылезать, если бы это был не он…

Я прождала годы, прежде чем снова увиделась с Мишелем, потому что я добровольно держалась в стороне от этого огромного дела, приобретшего невообразимые размеры. Он был отстранен от дела посреди дороги, и я была очень расстроена. Я обожаю этого человека, его работу, его беспристрастность и мужество. Он из тех, кто считал этого негодяя тщеславным психопатом и манипулятором. Он не принял участия в деле, но способствовал ему. Монстр не был, как он ни пытался в это заставить поверить, бедной овцой в так называемой сети, руководители которой были не кто иные, как самые высокие лица страны. Он врет, как дышит, он выдвигает теории столь же ничтожные, как и он сам, и я верю, что он медленно, но верно в них задохнется. Когда я думаю, что у него есть дети, что его жена была его сообщницей, что она ждала годы, прежде чем признаться в этом, в то время как маленькие девочки умирали в одиночестве, а другие были зарыты у них в саду! Эти люди — нелюди! Я не знаю, кто они такие. Его зовут Марк Дютру, ее зовут Мишель Мартен, но для меня они не имеют имен.

Этот подонок действовал с 1980-х годов. Он был осужден на тринадцать дет тюремного заключения за изнасилования и другие злодеяния, однако был освобожден 8 апреля 1992 года за «примерное поведение», в то время как тюремный психолог и прокурор были против…

И он счел для себя возможным начать все снова, но на этот раз не попадаться. Он действовал четыре года с помощью этой женщины и полностью опустившегося наркомана. Специалисты официально называли его психопатом. Я не знала, что это такое, в двенадцать лет, да и теперь, когда мне двадцать, я до сих пор не понимаю, как он функционирует, этот психопат. Все, что я знаю, — это то, что я хотела посмотреть ему в лицо, глаза в глаза, рано или поздно. В двенадцать лет мне помешали это сделать, полагаю, чтобы защитить мою психику. Я должна была ждать восемь лет, чтобы сделать это.

И это он, тварь, опустил глаза.

8. НЕБОЛЬШАЯ ПЕРСОНАЛЬНАЯ ТЕРАПИЯ

Следователь хотел, чтобы я проконсультировалась с психологом, и я смутно припоминаю, что передо мной разложили множество странных рисунков, на которые я должна была каким-то образом реагировать. Это было нелепо, мне было нечего сказать. А потому я просто сказала «нет». Я не хотела об этом говорить. Да, это произошло, да, я никогда не поставлю на этом крест… Точка. Что мне даст, если я годами буду повторять одно и то же. Дело сделано, и я ничего не могу в нем изменить. Моя голова не была пустой, но, если я кого-то пущу, чтобы в ней копаться, может быть, я сойду с ума от бесконечных «почему» и «как».

Меня считали больной. Я действительно была в состоянии шока, но я не была больной. Обо мне говорили: «Она твердо стоит на ногах». Временами, может быть, даже слишком. Но это было так. Я хотела нормально вернуться в школу. От подобных вещей невозможно излечиться, но для меня было лучше выкарабкиваться самой. Но никто не хотел этого понять. Я хотела отгородиться от всего. Мой адвокат единственный, кто допускал это. И однако же в то время не я ходила к нему, потому что была несовершеннолетней. Мои родители и мои сестры ходили консультироваться к психологу долгие годы. Я думаю, что они в этом нуждались в большей степени.

С ними я говорить не могла, впрочем, у меня не было никого, кому бы я могла довериться. Подруги-сверстницы не поняли бы. Мои тогдашние подруги имели еще менталитет двенадцатилетних девочек. А я, хотя мне тоже было двенадцать, была более взрослой, я думала как восемнадцатилетняя. Мне уже никто не был нужен, я могла проделать всю работу самостоятельно.

Я сама с собой занималась терапией. Каждый раз, когда в моем мозгу возникали нежелательные образы, я старалась переключиться и думать о другом. И продолжаю так делать и поныне. Я не страдаю нарциссизмом, но часто, накладывая перед зеркалом макияж или расчесывая волосы, я разговариваю. Иногда вслух, иногда про себя, если рядом кто-то есть. Я обращаюсь к себе, как будто напротив меня другой человек, и отвечаю себе. Если вдруг у меня случается приступ мрачного настроения, я справляюсь с ним сама. Возвращаясь мыслями на восемь лет назад, я говорю себе, что хандра не ведет ни к чему хорошему. Равно как и чувство вины. Эти настроения надо отделять от себя, говорить себе, что то, что уже произошло, больше не случится; вот я на это и надеюсь. «Тебе повезло, что ты вышла невредимой оттуда, сейчас не время терять опору».

Поначалу самое большое, что меня волновало, это покой. Я была в своем мирке, я начала уже строить свое убежище. Я больше не хотела слышать вопросов, я не хотела давать ответы. Когда по телевидению был какой-нибудь репортаж, я отказывалась его смотреть, я утверждала, что меня это не интересует, но, если мне хотелось почитать газету в три часа ночи или посмотреть то, что я не видела, я это делала скрытно. Это было наилучшим способом, чтобы другие не расспрашивали меня по ходу репортажа, как там было на самом деле. Мне повезло, что добрые души подарили мне независимость, в которой я так нуждалась. Мне выделили отдельную комнату, под самой крышей дома, с собственным телевизором и всем необходимым. Я могла там уединиться, посмотреть в одиночестве свой телевизор, поплакать и посмеяться, если мне хотелось, и не говорить ничего, если мне не хотелось, там я была в покое. И когда меня спрашивали: «Ты видела новости?» — я отвечала: «Нет, а что? Я смотрела фильм по телевизору». И часто это было правдой.