Лучи его налегли уже на море, и казались огненной струей, которая текла от оконечности вод, до взора, созерцающего величественную картину.
Вечерний свет ударил в стекла небольших окон в вышине башни; Мери внимательнее устремила взор свой. Что-то показалось ей в окне, она взбросила руки; долго стояла в этом положении, как будто ожидая нового явления; и вдруг, как одушевленная счастливого мыслию, бросилась бегом по тропинке, ведущей на западную сторону острова.
На скате горы, не вдалеке от обзорной башни, на небольшой площадке, в толпе акаций, стоял отдельный домик главного сторожа острова. К нему пришла Мери.
В дверях, на пороге сидел бодрый старик; живость в глазах его еще не потухла; лицо было молодо, и много еще черных волос ощенили седины его. Задумчиво смотрел он на море.
— Здравствуй, добрый Исаф! — сказала, приближаясь нему, Мери.
— Всякий, кто смотрит уж в землю, добр, моя милая! Пора и мне быть добрым! Такой ветер занес тебя ко мне? Ты что-то не своя?
— Я испугалась, Исаф! Шла к Врасанне на западный берег; проходя горою мимо обзорной башни, я взглянула нечаянно в решетчатые окна; что-то вдруг мне показалось страшное, я так и обомлела, и бегом сюда! Скажи пожалуйста, Исаф, — продолжала Мери, садясь подле сторожа, — верно там есть какой-нибудь новый пленник?
— Может быть, пленник или чорт, не знаю! — сказал с сердцем Исаф.
— Не знаешь? Да кому же лучше знать, как не тебе? У тебя на руках ключи.
— Да, были у меня… а теперь пришло время, что нет ни к кому веры, всякий хочет сам стеречь свои ворота!
— Что это значит, добрый Исаф?
— Добр и ненадёжен — верно все равно.
— На кого ж и положиться, как не на тебя! — произнесла Мери голосом участия.
— Привык я и сам так думать, да Север иначе выдумал!.. Поймал какую-то жар-птицу, сам за ней и ходит!.. Боится, чтоб кто не упустил ее из клетки, верно надеется получить за выкуп небесное царство!.. Береги! Чорт тебя возьми, проглоти тебя средиземная пучина, если я не уберег! У меня сквозь пальцы и пыль не пролетала, посмотрим у тебя!
— Какая обида. Откуда ж привезен этот пленник?
— Карачун их знает! Эвр и Нот также верно в части. Север остался сторожить, а те тотчас же отправились куда-то на полете.
— Странно! — произнесла задумчиво Мери.
— И очень странно! Своему глазу веры нет!
— Север сам и пищу носит пленнику?
— Стало быть, сам, когда сам с ключами носится.
— Но ты верно видел пленника?
— Видел? Да откуда я его увижу? Кто мне его показывал? Да и показывать боятся, чтоб взглядом не замарать золотых его перьев!
— Что-ж делать, Исаф! — произнесла Мери.
— Что делать? А вот что: я не останусь коз да свиней сторожить, как Ровня!.. Завтра выходит из пристани Нимфа Альзама в поход!
— Прощай, Исаф!
— Прощай. А что слуху о нашем Эоле?
— Ты не видал его?
— Где ж я его увижу.
Мери опомнилась от задумчивости.
— Прощай, Исаф! — повторила она, и скрылась из глаз старика.
— Добрая девушка, ласковая! Откуда-то вывез ее Эол? Что-то с ней будет делать? Жаль, если ей будет такая же участь, как и матери бедной Лены! — сказал старый сторож, и вошел в дом.
Мери обошла кругом горы и воротилась домой. Старуха, была еще в сонной забывчивости; а маленькая Лена встретила: ее с радостию, которую, от боязни нарушить сон старухи, могла она, выразить только объятиями и, поцелуями.
После испугов, накрутивших спокойствие расслабленной старухи, утомление её обратилось в крепкое усыпление. Так прошел весь вечер.
Лена также спала; а Мери считала преступлением сомкнуть очи, забыть страдания сердца и разлучиться хотя на одно мгновение с тоскою души. Тускло горела перед нею лампада. Этот томный свет казалось ей нравился; она всматривалась в него, он был похож на искру надежды, которая могла обратиться в пламень, или совсем потухнуть.
Но вдруг, как будто очнувшись от усыпления, она бросила взор на окно, и с каким-то нетерпеливым ожиданием очи её приковались и нему. Так прошла ночь. Показалась заря. Постепенно ослабевая, свет лампады исчез, при появлении первых лучей солнца.
Перед утром кашель разбудил старуху, она заворчала, забормотала и вывела Мери из мрачной задумчивости, своими: различными требованиями.
Как будто преследуемая каким-то беспокойством и любопытством, Мери под разными предлогами уходила. Посылаемая за нею Лена, всякий раз находила ее стоявшею в саду на холме. Всякий раз, когда возвращалась она в комнату, старуха ворчала на её рассеяние, беспамятность, неловкость, слепоту и невнимание. Так прошло утро.
В полдень она опять ускользнула из комнаты. Опять маленькая Лена, посланная старухою, прибежала за ней.
— Мери, Мери! Бабушка сердится на тебя; я буду плакать!
— Милая Лена! — сказала ей Мери, — сядь здесь; когда пойдет Красный, которого ты не любишь, вон туда, под гору, то прибеги и скажи мне об этом, слышишь?
— А если Красный увидит меня, да схватит, как тебя вчерась? Я умру, Мери!
— Сядь за этим кустом; он тебя не увидит, не бойся, он не тронет тебя. Смотри же, скажи мне, когда он пойдет туда под гору.
Мери поцеловала Лену и возвратилась в комнату, где старуха после долгого ворчанья велела подать себе фасоль, и посадила Мери подле себя. Положив перед собою подушку, и разложив бобы на несколько кучек, старуха стала шептать и отделять от каждой, по очереди, по два, по три и по четыре боба, присоединяя к другим; наконец раскладка кончилась.
