Млечный путь - [90]

Фомин не встревал в его дела. Только одно советовал при каждой встрече: «Ты это… осторожней, Кутушев. Чаще оглядывайся по сторонам». Мансур усмехался про себя, отмалчивался, опасливые советы Фомина пропускал мимо ушей. Где там осторожничать! Наконец-то он дорвался до желанной работы, дремавшим до сих пор, пропадавшим втуне силам и способностям его нашелся выход. Нет, не будет он оглядываться по сторонам, как загнанный волк. Назло пережитым страданиям не будет! Да и не привык он делать что-либо наполовину, для отвода глаз. Раньше всех приходил в мастерскую, позже всех уходил, каждую машину, вышедшую из ремонта, проверял и обкатывал сам. «Что же ты стараешься так? Ведь пуп себе разорвешь. Ты ишачишь, а вся слава Фомину», — то ли всерьез, то ли в шутку, а может, осуждая его, говорили некоторые из новых знакомых. Он отмахивался от таких умников. Где им знать, что и радость, и исцеление душевное для Мансура в работе.

Вот тогда-то, в самое то время, когда он упивался желанным делом и налаженным, худо-бедно вошедшим в колею житьем-бытьем, совершил глупость, словно кобыла лягнула его в темя. Да, выкинул Мансур коленце под стать несмышленому юнцу.

Все так, но и не совсем так. И не в поисках ли света в одинокой и, честно говоря, унылой, безрадостной жизни, где, кроме работы, не было ничего, он попытался сойти с накатанной колеи? Поди разгадай теперь эту загадку.

Имя той загадке было Вафира. После института она уже четвертый год работала в совхозе агрономом, занимала один из домов, построенных еще до войны для специалистов. Одинокая девушка всегда вызывает повышенный интерес окружающих. Но, странное дело, никаких пересудов вокруг Вафиры не было. Уже потом узнал Мансур, что она с самого начала отвадила от себя совхозных щеголей. Да и сам он видит, нрав у девушки строгий: сверкнет черными, в пушистых ресницах, глазищами, насмешливо выпятит губы, и у самых разбитных парней пропадает охота связываться с ней. Зная упрямый неуступчивый характер Вафиры, руководители совхоза тоже считают за благо не противоречить ей, а прислушиваться к ее голосу.

На разного рода совещаниях, проводимых чуть ли не через день, она обычно молчит, что-то торопливо записывает в блокнот и уже перед самым концом разговора, словно скромная и прилежная школьница, поднимает руку: «Можно, Петр Иванович?» — обращается она к директору, приведя участников совещания в уныние. «Ох-хо, все начинается снова!» — восклицает кто-то, а наиболее нетерпеливые язвительно замечают: «Ну, будет теперь морочить голову!» Ничего не остается директору, как усадить людей обратно и с досадливым кивком дать агроному слово.

Всякие колкости Вафира пропускает мимо ушей, лишь в глазах то ли сожаление, то ли упрек. И все же, понимая, что люди без того засиделись и спешат домой, она старается говорить коротко, по пунктам изложить свою мысль: «...во-первых, во-вторых...» А в конце: «Я настаиваю, чтобы это было учтено!» Особенно рьяно выступала Вафира против кукурузы.

Часто ее выступления подливают масла в огонь. Разгорается спор, люди забывают, что уже ночь на дворе и пора на покой, а в итоге предложение Вафиры принимается или целиком, или с незначительными поправками.

На первых порах Мансур относился к ней немного иронически, считал, что она рисуется, ведет себя как студентка-всезнайка, хотя и не мог не соглашаться с ее разумными доводами.

Отвечали Вафира и Мансур за разные участки. Но совхоз-то один, и сталкивались они часто. Что и говорить, человек с высшим образованием, Вафира знала много, советы ее были полезны. А себя Мансур считал инженером липовым, полагался больше на опыт, чем на книжные знания, и как только возникали затруднения со сложными расчетами, обращался к ней за помощью. Объясняла она охотно, по привычке четко выстраивая свою мысль — «во-первых, во-вторых...», — и от души радовалась, когда он легко и быстро усваивал эти уроки.

Разговор незаметно переходил на другое. В житейских делах, как догадывался Мансур, у нее еще не было основательных познаний. Среди ее разумных слов, как дикий сорняк в ухоженном поле, то и дело встречались суждения по-детски наивные. Но особенно поражала не свойственная жестковатому характеру Вафиры скрытая горечь, отзвук какого-то разочарования, когда она отвечала на осторожные шутливые намеки по поводу ее одиночества. «Любовь — выдумка поэтов!» — грубовато заявила она однажды и, прервав разговор на полуслове, зашагала прочь.

И все же как увидит Вафиру — у Мансура светлеет на душе. Ему даже казалось, что она и сама не сторонится его, ищет повода поговорить не только о совхозных делах. Странно, человек уже не молодой, прошедший войну и тюрьму, хлебнувший горя через край и прокаленный злыми ветрами времени, Мансур не чурался этой во многом еще наивной девушки. Он-то понимал, что душа человеческая даже в беспросветном мраке, на грани небытия хранит надежду, жаждет света и тепла. Но догадывается ли о таких вещах Вафира или тянется к нему из любопытства? А то и, не дай бог, из жалости?..

При встрече она с ходу ошарашивает его каким-нибудь вопросом и с нетерпением ждет ответа, хотя сразу видно, что ответ этот ею уже найден, нужно лишь безоговорочное подтверждение его правильности. Мансуру почему-то не хочется играть в поддавки, если не согласен. Он пытается дать свое объяснение, свой ответ. Где там! Вафира и слушать не желает. «Вы ретроград, Кутушев-агай! Боитесь новизны!» — парирует она чуть не со слезами на глазах. Пока он ищет нужные слова, чтобы успокоить ее, Вафира или уже хлопнула дверью, или, когда разговор происходил на улице, убежала прочь, не догнать. Правда, остывала тоже быстро.