Млечный путь - [58]

— Я воды боюсь, — ответила тихим оправдывающимся голосом. — Особенно речной, текучей воды...

— Почему ты не ответила на мои письма? — спросил Мансур.

— Обещания такого не давала. Кажется, о себе я тебе немного рассказала тогда. Должен понимать, не до писем мне.

— Знаю! — горячо заговорил он. — Я готов твое горе на себя взять и приехал за тобой. Нет мне жизни без тебя!

Она отдернула руку, которую схватил Мансур, отодвинулась от него на конец скамейки, ответила с неприязнью:

— Мало тебе девушек, если жениться надумал...

— Никого мне не надо, только о тебе думаю!

— Ошибаешься, наверное. Два года прошло, как увиделись мельком и разошлись.

— Так ведь не сразу домой отпустили! — с жаром воскликнул он, не зная, как, какими словами убедить ее в своей искренности. — Из дома написал еще одно письмо, ты опять не ответила. Потом начал работать, ну и болезнь, конечно. Больница...

Нурания вздохнула глубоко, помолчала, словно прислушиваясь к своим мыслям. А когда заговорила снова, голос потеплел. Она даже погладила ему руку.

— Вижу, Мансур, чувствую, душа у тебя добрая. И, наверное, человек ты честный. Но как мне забыть Зарифа? Своих сыновей?.. Зачем тебе жена, отучившаяся улыбаться? Ты еще молод, найдешь свое счастье...

— Нет! — вскочил он с места, снова сел, страдая от того, что не находит самых нужных, самых убедительных слов. — Если бы я думал о других, то разве приехал бы к тебе? Решайся, Нурания, судьба моя в твоих руках. А ты вручи свою мне.

— Да ты из жалости ко мне говоришь.

— Люблю я тебя, Нурания!..

До позднего вечера продолжалось это препирательство. Он уже исчерпал все доводы, оба устали, но ему казалось, что вот он найдет то единственное слово, самое веское, неотразимое доказательство, которое сломит ее сопротивление. Нет, все тщетно. Слова сказаны, доказательства отбиты, крепость не сдалась.

На второй день все повторилось снова, и Мансура охватило уныние. Ни вмешательство простодушной Залифы, ни приход повеселевшего председателя сельсовета не помогли. Безнадежно махнув рукой, Мансур собрался в обратную дорогу.

Ранним утром, еще до солнца, он попрощался с хозяевами дома, где проводил ночи, и остановился у ворот, поджидая Залифу, выгонявшую скотину на улицу.

— Уезжаешь? — вздохнула она и прикусила губы. — Если есть на свете аллах, ему известно, я не отговаривала Нуранию, а наоборот, твою сторону держала. Что делать, насильно люб не будешь. Любовью не человек, а небо правит. Остынешь, забудешь понемногу.

Мансур горестно склонил голову.

— Не смогу забыть, енге, — проговорил тихо.

— Не обессудь нас, Мансур. И на Нуранию не уноси обиду, тяжко ей... Понравился ты мне, хорошим человеком оказался. Желаю счастья... — проговорила Залифа и зарыдала, приникнув лицом к калитке.

Нурания еще с вечера дала понять, что разговор окончен, и попрощалась. Тревожить ее опять Мансур не решился. Опустив голову, побрел по улице.

Выйдя за околицу, он прошел километра два по обочине дороги и бросился на влажную от росы, примятую траву. Было непостижимо упорное нежелание Нурании стряхнуть сковавшие все ее существо скорбь и безразличие к окружающему миру, к осмысленной, активной жизни. Умом он понимал ее: она целиком во власти воспоминаний, кроме неизбывного горя, пережитых, но не забытых страданий, ничего для нее нет на свете; но он не хотел мириться с ее глухим, чуть ли не враждебным ко всему равнодушием.

Упрекать ее Мансур не мог. В том, что поездка оказалась неудачной, он винил только себя. Приехал слишком поздно, да и разговаривал неумело, не нашел нужных слов, не смог убедить в своей любви. Да он и не имел права требовать от нее взаимности. Ее счастье, любовь, безоблачно-светлые дни — все в прошлом, потому она и живет словно бы по инерции, без цели, без надежды. Нельзя было оставлять ее такой, надо было вырвать из тисков этого бессмысленного прозябания, но у Мансура не хватило сил...

Ему предстояло прошагать по холодку километров шесть, потом, если повезет, перехватить на шоссе попутную машину или, на худой конец, случайную подводу и к вечеру добраться до станции. Но дорога безлюдная, машины появляются редко. Не повезет — тогда топать пешком. С больной-то ногой Мансуру и за два дня не одолеть это расстояние. Как-никак пятьдесят километров.

Он шел уже около часа. Впереди показалось шоссе, уходящее в сизо-голубой, дрожащий в мареве горизонт. Мансур ускорил шаг, будто спешил к условленной встрече.

Вдруг сзади послышался чей-то крик: «Сто-ой!» — и приближающийся топот копыт. Мансур обернулся и увидел скачущего во весь опор всадника. Это был мальчик лет десяти. Догнав Мансура, он резко остановил лошадь, спрыгнул на землю и, заикаясь от волнения, заговорил:

— Эт-то... агай, мама велела... это... ну, чтобы ты вернулся обратно... Вот, сядем на лошадь вдвоем и...

Мансура обдало жаром. Еще не веря своей догадке, он схватил мальчика за худенькие плечи:

— Постой, постой, ты кто такой, а?

— Так ведь Рашит я! Вчера вечером домой пришел от дедушки... А ты разве не Мансур-агай?

— Верно... Зачем твоей маме надо, чтобы я вернулся?— Мансур уже понял, что это сын Залифы.

— Не знаю, — ответил Рашит, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. — Тетя Нурания все плачет и плачет... Мама разбудила меня и, попросив лошадь у бригадира, послала за тобой. Он... это... бригадир пришел... приехал на работу звать маму... Скачи, говорит, быстро. Мама говорит... Вернешься без Мансура... без тебя — не попадайся на глаза! Ну же, поехали скорее! — Рашит дернул его за рукав.