Млечный путь - [27]

Думала смертельно уставшая Нурания: вот разделаются она и Валдис с капустой, и станет им немного легче. Но надежде этой не суждено было сбыться. С первыми осенними дождями, когда, казалось, весь мир окутан промозглым сырым туманом, дальний ли, близкий ли родственник Марты, а по существу, еще один ее батрак по имени Генрих пригнал на хутор полсотни голов свиней, которых все лето пас в дубовом лесу где-то в горах. Теперь этих прожорливых животных предстояло откармливать взаперти до начала зимних холодов.

Кормить и поить свиней, ухаживать за ними должна была Нурания. И не просто ухаживать, а холить и лелеять. Такого обхождения с ними требовала фрау Марта, размахивая хлыстом. В ее отсутствие самозваным хозяином становился вечно пьяный Генрих. Чуть что не так, старый бездельник тоже срывается на крик: «Смотри у меня! Будешь лениться — прибью на месте!»

Первые дни пришлось Нурании особенно тяжело. В жизни своей близко не подходившая к свиньям, она едва не теряла сознание от смрадного духа свинарни. Невыносимо было месить грязь, окатывать животных теплой водой, мыть огромные корыта. У нее постоянно болела и кружилась голова, по ночам снилось, что ее засасывает какая-то омерзительная жижа, преследовал жуткий хрюк и визг...

Но видно, так уж устроен человек, что со временем он привыкает к самым невероятным условиям. Мало-помалу Нурания стала почти равнодушной к грязи, перестала бояться огромных злых хряков. Спать ей доводилось не более четырех часов. Уже близко к полуночи, бросив где попало старый, пропахший свиньями халат и большие резиновые сапоги, она кидалась на лежанку и, судорожно всхлипнув от смертельной усталости, от пронизывающей все тело боли, проваливалась в черную пропасть. Казалось, ночь пролетала мгновенно, короткий сон не приносил бодрости, и в холодные сумерки, еще до солнца, Нурания бежала к свинарнику. Попытки Валдиса помочь ей Марта в самом начале пресекла. В ее частых поездках по делам он становится кучером, и не должно вонять от него свиньями. Потому греть воду в огромном котле, готовить корм и пойло, убирать за животными — все на даровой батрачке.

И все же в ее застывшем, отупевшем сознании что-то ожило, мелькнул слабый, но упрямо пробивающийся свет. Однажды Нурания с удивлением заметила, что не о смерти она думает в последнее время, а все чаще о чем-то другом, пока еще не очень ясном, но отчаянном и заманчивом. Не потому ли и сковавшие все ее существо боль и оцепенение словно отступили куда-то вглубь, на самое донышко измученного сердца, и притаились до поры, как зверь, подстерегающий жертву? Как бы там ни было, даже эта беспросветная, постылая жизнь стала вдруг обретать смысл. Она еще не знала, найдет ли в себе силы решиться на то еще пока смутное, но неизбежное, что уже брезжило в ее сознании.

Иногда к Марте заглядывала соседка по имени Сабина, хозяйка соседнего хутора. Батраков, по словам Валдиса, у нее нет, от русских женщин тоже отказалась. Вроде бы даже заявила: «Не такая уж я богачка, чтобы чужим трудом пользоваться. Привыкла сама управляться хозяйством». Нурания однажды слышала, как она выговаривала Марте:

— Что ты так измываешься над людьми? Во что превратила девушку! Да ведь человек она, понимаешь ли ты это!

Марта хохочет:

— Какой человек, ты в своем уме, Сабина? Рабыня она, и прав у нее никаких. Должна только работать, работать!

— Но, пойми, не может человек работать, если морить его голодом, содержать хуже, чем животных! Ведь умрет же.

— Палка любого заставит работать. А умрет — другая найдется!..

Сабина сказала что-то резкое, не очень понятное Нурании и ушла не попрощавшись.

В другой раз Сабина пришла на хутор, когда Марты не было дома. Поговорила, пожалела Нуранию, сунула ей сверток, в котором оказались почти новые теплые ботинки, кое-какое белье, хлеб и колбаса. Но дороже этих подарков для Нурании были ее добрые слова, ее сочувствие. «Потерпи, Нора, — сказала она, прощаясь, — не вечно будут продолжаться бесчинства этих... людей».

Сабина ушла, а в душе Нурании снова мелькнул тот неясный свет.

Отступившие в немыслимую даль, полузабытые дни счастья она старалась не вспоминать. Ее все чаще занимало теперь будущее. Оно еще туманно, зыбко, и, чтобы думать о нем, надо окончательно стряхнуть с себя и память, и боль, и гнетущую покорность. Трудно, очень трудно все это. Подобно тому, как малый ручеек, набирая силу, исподволь готовится прорвать завалы на своем пути, так и не смирившаяся с рабством, но дремлющая душа Нурании должна была обрести решимость, боль переплавить в гнев, покорность — в чувство мести.

Несколько дней подряд шел снег с дождем, потом вдруг небо очистилось от туч, ударили холода. Крыши домов, хозяйственных построек оделись, как панцирем, ледяной коркой. Успевшие лишь наполовину облететь деревья, ягодные кусты покрыл, как саваном, мерцающий на тусклом солнце иней. Тишина кругом...

Было воскресенье. Задав корма ненасытным свиньям, Нурания сидела в своей полутемной, похожей скорее на чулан, чем на жилую комнату, холодной каморке и смотрела в окно. Сквозь тусклое стекло видны застывшие в безмолвии далекие горы, кусочек неба, которое вдруг бесшумно прочертит какая-то черная птица или закроет на миг чья-то тень. Казалось, в этом безмолвии таится неясная угроза, и в душе Нурании она отзывается тревогой и безысходностью.