Млечный Путь - [4]

Но целый романный цикл не мог держаться на одной полемике с Золя или с кем-нибудь еще. Нужно было искать и найти ту широкую позитивную идею, которая держала бы все художественное здание. В романах и повестях «Отечество» (1931), а потом «Тридцать лет» (1934), «Третье поколение» (1935), «Люба Лукьянская» (1936) обобщающий принцип, общая идея цикла будут найдены и вскрыты через образы и картины исторической жизни белорусского народа. Сформулировать эту общую идею, «философию» цикла романов Чорного можно так: историческое движение белорусского народа, людей на земле от того состояния, когда человек видел в другом человеке «волка», до новых дорог и горизонтов, когда уничтожается и должен уничтожиться «навсегда тот ужас человеческой жизни, который господствовал на протяжении всей предыдущей человеческой истории».

Начиная с «Отечества», история повелительно входит в романы Кузьмы Чорного (империалистическая и гражданская войны, революция и т. д.). Через государства и поколения волнами перекатываются войны и революции; борются классы и группы, но все имеет исторический смысл потому и тогда лишь, когда в людях что-то меняется к лучшему. Когда отношения меж людьми хоть на одно «деление», на одну «черточку» отдаляются от извечного «человек человеку волк». Так, в этом смысле и присутствует в романах Кузьмы Чорного история.

Во всех крупных произведениях Кузьмы Чорного тридцатых годов обязательно есть сцена, когда почти все герои собираются вместе как бы для того, чтобы участвовать (с читателем) в торжественном моменте рождения новой, более человечной минуты истории. Такое «историческое торжество» выразительно окрашивает сцену, в которой человек приносит золото, рассыпает его перед людьми, а у них на лицах — ни алчности, ни зависти, а только удивление.

Это в «Третьем поколении», где Михал Творицкий «дарит» жене, дочке клад, когда-то украденный им у кулака. И, конечно же, почти все герои романа при этом присутствуют.

Или сцена в «Любе Лукьянской», когда все неожиданно собрались на квартире Любы как раз в ту минуту, когда она и отец ее нашли друг друга. Тут и выросший в важного чинушу Сашка Стефанкович, и старик Ян Стефанкович, от которого Сашка отрекся, как когда-то (с помощью того же Яна Стефанковича) Сашка-«сорвиголова» отрекся от Любы и дочки своей.

«Стефанкович стоял как изваяние… Лицо его заострилось, глаза смотрели с дикой завистью. Вероятно, он наблюдал сцену встречи Лукьянского с дочерью с самого начала. И, возможно, в эти минуты его глазам открылся смысл того, в чем он всю свою жизнь не видел смысла».

Старая собственническая семья собралась на праздник новой, подлинно человеческой семьи. И снова как бы вздрогнула и перешла на новое «деление» стрелка самой истории, та, что фиксирует движение людей ко все большему «очеловечиванию».

Не просто история, а философия истории (хотя и очень конкретной — белорусской) интересует Кузьму Черного. История для него — то поле, на котором решается (в пространстве и времени) судьба людей и их идей. Потому что почти каждый из чорновских героев, так же как и у Достоевского, несет через жизнь свою идею, свою, даже если она стара, как само классовое общество. И Лявон Бушмар, и Леопольд Гушка, и Творицкий, и Невада срослись каждый со своей идеей надолго, будто травмированы ею. Однако герои Чорного несут в себе совсем не те «недоконченные» идеи, которые вот-вот родились или занесены откуда-то со стороны, как вирус. Именно такие «готовые» (т. е. заимствованные), невыношенные, «недоконченные», как называет их Достоевский в письме Каткову, идеи настигли, как «трихины», «бактерии», поразили интеллигентов Раскольникова, Ивана Карамазова, Ставрогина.

Герой Кузьмы Чорного — крестьянин, человек из глубины жизни и белорусской истории, и если он несет в себе «идею», то самую что ни есть прадедовскую, земную, обычную, но тем более упорную и сильную. Такая идея никак не случайна, а рождена всеми условиями жизни этого человека: Леопольда Гушки или Михала Творицкого, Невады или Петра Тодоровича…

Есть все основания говорить о близости некоторых особенностей творчества Кузьмы Чорного к традициям, связанным с Достоевским. Необходимо, однако, все время иметь в виду, что очевидная сопоставимость творческих интересов, пристрастий и манер в литературе вовсе не обязательно означает согласие, подобие. Часто это близость полемическая, близость-спор, несогласие постоянных (и в этом смысле «близких») оппонентов. Это так. Но что именно Достоевский наиболее постоянный собеседник или оппонент Кузьмы Чорного — это тоже факт.

Второй, третий план, который создается мысленной беседой или спором с Достоевским, в тексте Чорного открывается постоянно.

Дети, их неизмеримые страдания — вот главный и неоплатный «счет», который предъявляет «железному зверю» — войне и фашизму — Кузьма Чорный. И тут он идет до конца, не соглашаясь ни на какие сроки давности. Он открыто спорит с Достоевским, когда тот становится на сторону старца Зосимы и безуспешно старается уговорить Ивана Карамазова, читателя и самого себя примириться с «будущей гармонией», где даже слезы «перельются» в тихое умиление и где жертва и убийца в одном хоре пропоют хвалу мудрости создателю…