Млечный Путь - [166]

III

На исходе весны Кондрат Пилипчик объявился в родном краю. Рассказывали, он был уже так стар, что немногим и верилось, что всего год тому назад он еще в полную силу плотничал. Сгорбленный, молчаливый, он вечно ходил с опущенными в землю глазами, Кашель душил его, не давая передышки, хотя он уже совсем не курил. Казалось, он онемел от известной лишь ему боли, непрестанно тлевшей в нем. Он пришел сюда своим ходом, с можжевеловым посохом в руке и сперва долго стоял над заросшими лебедой и конским щавелем руинами своего дома. Так же, как и когда-то, пробивалось сквозь кучу мелких камушков некое упрямое растение, но отчего-то трудно было человеку смотреть на него. Как и спокон веку, перекрикивались на опушке леса мелкие птахи, но голоса их звучали чуждо и ненужно. Потом Кондрат Пилипчик обошел всех соседей и у каждого спрашивал, осторожно и даже с какой-то робостью:

— Про Аксеню ниоткуда нет вестей?

Знакомых уже оставалось мало. Все малые дети за год, казалось, сильно выросли, и их было не узнать. В каждой уцелевшей хате жило по нескольку семей. Около речки горбились землянки. Мужчин почти не было видно. Кондрат Пилипчик прослонялся по пожарищам четыре дня, весь ушедший в себя и словно одеревеневший. Он видел, что никто тут никому ни на что не жаловался и все молча чего-то ждали. И трудно было сказать, что намерен делать он сам и живы ли еще в нем какие-нибудь человеческие стремления.

На пятый день пришел полицейский и повел его к Эмилю Кубке. Кондрат Пилипчик узнал этого полицейского — Сымон Шалутька, из недалекой деревни.

— Зачем ты меня ведешь? — спросил у него Кондрат Пилипчик. — Разве ты меня не знаешь?

— Для коменданта ты человек новый, — ответил Шалутька. — Шагай!

Нельзя сказать, чтобы Кондрат Пилипчик испытывал в эти минуты какую-нибудь тревогу: все его чувства давно притупились и словно застыли. Почти спокойно он подошел к комендантскому дому. Вернее сказать, это была школа, и крыльцо, на которое они взошли, было сделано его, Пилипчика, руками. Шалутька провел его сквозь весь дом коридором во двор по другую сторону здания. Эмиль Кубке, без мундира, в помочах, сидел за столиком в густой тени развесистой груши. Эльза, молодая, медлительная в движениях, вышла из дому вслед за Кондратом Пилипчиком и уставилась на него немигающими глазами. Должно быть, этот старый человек представился ей таким же непостижимым уму дивом, как и вся эта чужая и непонятная ей земля. Еще больше заинтересовал ее старик, когда вдруг остановил на ней глаза и глаза эти неожиданно загорелись, ожили. И весь он во мгновение ока переменился. Куда девались его пришибленность, мрачность. Казалось, лицо его дрогнуло всеми своими чертами и движение это так и осталось жить на нем, Кондрат Пилипчик не видел перед собою ничего, кроме этой белокурой немки. Эльза была в вышитом платье из тонкого полотна.

— Аксенино платье, — выговорил, заикаясь, Кондрат Пилипчик. Лицо его побелело, потом покраснело, и он шагнул к Эльзе. Та с диким криком шарахнулась в дом. Кондрат Пилипчик взбежал на крыльцо, из всех сил рванул дверь. Все его существо жаждало сейчас одного: ощутить в руках что-нибудь такое, что можно было бы с силой опустить на голову этой остроплечей немочки. В следующую секунду перепуганный Эмиль Кубке выстрелил Кондрату в спину, и тот упал замертво у входа в коридор.

IV

О смерти Кондрата Пилипчика стало известно в тот же день. Среди женщин пошли разговоры, что жена коменданта щеголяет в Аксениных платьях. Одна из женщин, которую несколько разгоняли в комендантский дом мыть полы, рассказала, что она и раньше видела на немке вишневое Аксенино платье, да не решилась никому об этом сказать. Вторая женщина не далее как вчера видела немку сидящей на крыльце в Аксенином платье с вышивкой. А третья сквозь слезы добавила, что у немки зеленое шелковое платье ее младшей дочери. Нашлась и такая, что, стоя на коленях с заломленными руками, принялась клясть немку за то, что она носит желтые туфли, которые сшили в прошлом году ее молодой незамужней сестре. Один из местных жителей, человек тихий и незлобивый, сказал:

— Я помню, как этот Кубке тут прошлым летом по хатам шарил. Он же из тех самых десантников.

Назавтра по землянкам, по уцелевшим овинам — всюду, где жили люди, только и было разговоров, что о Кубке и его жене. Вот они у кого, вещи, пропавшие здесь во время пожара и того, самого первого грабежа! И тут внезапно вырвалось наружу все, что хранилось в тайниках души. Словно только сейчас в полной мере вошли в сознание горечь и скорбь по убитым дочерям, по замордованным детям. С жуткой силой каждый почувствовал, что живет, как под землей. Было похоже, что до сих пор люди не могли опомниться от внезапного потрясения и только сейчас вдруг пришли в себя, прозрели. Уже не с таким, как минувшим летом, взрывом отчаянья, зато с сознанием непоправимости случившегося, с глубокой удрученностью оплакивали женщины детей, сожженные хаты, все то, что прежде было и чего теперь нет.

Неподалеку, в лесу на песчаном взгорке густо рос высокий вереск. Теперь всплыло, что в этом вереске прошлой осенью мокла под дождями окровавленная кофточка Аксени, в которой она была в тот страшный день. Пришедший с заречной стороны человек рассказал, что на прошлой неделе умер его хлопец, которого полицейский измолотил кулаками в конце зимы, когда немцы трясли их деревню в поисках овчин. Пришло двое мужчин из местечка, входившего в эту же волость. Они поведали, что Аксеню нашли мертвой в их лесу аккурат перед тем, как лечь минувшей зиме. У одного из этих двоих гитлеровцы убили брата и забрали всю одежду жены.