Млечное - [18]

нежные, поблекшие едва.

Никаких хрестоматийных истин,

ни плакатов, ни знамен — листва…

Твой октябрь бродит в переулках,

трогает, как струны, провода,

спрашивает: — Маша, ты уснула? —

и во сне ты отвечаешь: — Да. —

Говорит он: — Мы давно знакомы,

наши грусть и слезы — пустяки,

будь что будет: вызываю гномов

из моих подземных мастерских.

Ты проснешься утром ровно в восемь,

будешь долго у окна стоять:

это мой подарок, это — Осень

Самая Красивая, Твоя.

Спи. Мы все поглощены работой —

лишь бы ты, проснувшись, поняла,

что живет на этом свете кто-то

чтобы делать добрые дела.

октябрь 1968

НАВЕК, НАВЕК

…Я верность сохраню

тебе, тебе — безумная, смешная,

отчаянная выдумка моя,

которой имя юность, и которой

минувшим днём подведена черта.

Тебе, тебе я верность сохраню,

меня отвергнувшая, — пусть не мне

твои мечты и помыслы достались

и ласки те, которых я искал…

Уже и то я почитаю счастьям,

что ты живёшь на этом свете, ты,

серьёзная, прошла со мною рядом,

и я ловил дыханье уст твоих

и голосу внимал… Безумству помнить,

блаженству знать, что это было так —

мучительною радостью мгновений,

которых не вернуть, клянусь: отныне

навек, навек я верность сохраню…

11 февраля 1969,

в день защиты диплома.

ЭЛИСЕНВААРА

В городе — асфальтовое лето.

Сколько их, забытых, невоспетых

дней, которые уходят даром!..

— Собирайся! Куплены билеты —

мы поедем в Элисенваару!

Милая, ты слышишь? Мы поедем

в ту страну, где сосны и медведи,

где озёра, полные, как чаши,

нашим счастьем и тревогой нашей,

где немыслимы тоска и старость —

мы поедем в Элисенваару!

В городе — асфальтовое лето.

— Ты ведь знаешь: нам приснилось это.

Где они: хрустальные озёра,

дикий край, с названьем звонким город,

лес, весна?.. Признайся, сделай милость, —

даже счастье, нам оно приснилось!

Явь ревнива и скупа на слёзы —

мы живём, и это, в общем, проза,

честная и плоская, как нары.

Нет на свете Элисенваары.

Ты, должно быть, в Ялту взял билеты.

В городе — асфальтовое лето…

26 марта 1969

* * *

Милой минуло двадцать…

Под крышей, на пятом,

где и солнце не солнце, одни только пятна,

а за окнами странным подобием сада

расцветает континуум крыш Ленинграда, —

на двадцатом витке пресловутой спирали

я открыл удивленную девочку Галю…

Вот и всё.

Откровения сложим в котомку —

что потомкам останется? Дело ведь тонкое.

Не открыть ни Америки мне, ни России —

пусть Андрей Вознесенский и Виктор Максимов

засучат рукава и штаны по колена.

Бог им помощь в потугах!

На улицах лето.

Лето, полное ярости, лютое, злое,

понимаете? лето, одно только слово —

там, на улицах, лето! Там, где-то на пятом,

где от солнца — одни пресловутые пятна…

— Удивлённую? — скажете вы. — Это странно!

Это хлопотно в век расщепленья урана.

Мы в манерах и вкусах не вовсе свободны —

это глупо, нелепо, смешно, сумасбродно,

наконец, это поза, кривлянье, это…

Это сущая правда!

На улицах лето…

22 апреля 1969

* * *

Любимая, ни слова о любви!

Любовь — не категория, а повод…

Но если есть ещё порыв, порви

связавшие тебе уста оковы,

и если есть ещё слова, скажи,

какую боль ты назвала любовью,

и то ещё, как жить мне с этой болью,

и то ещё, как без неё мне жить.

3 мая 1969

* * *

Демон ли, дух ли, гений —

здравствуй, моя Лигейя!

(Всё, чем земля прекрасна,

всё, чем богата Гея, —

ах, я жалею краски!..)

Невозвратимая, здравствуй!

(Боги, остановите

времени пляс!

Вот уже год не видел

я этих глаз;

ты, кому эта ода

посвящена,

вот уже больше года

ты не одна…)

Творческий бред Эдгара,

мой ли каприз и бред,

ты — это только чары

в памятном январе,

ты — это кватроченто,

краски и крик камней…

Но объясни, зачем ты

вспомнила обо мне?

Дружит мой разум слабый

с нежностью косолапой,

с миной интеллигента…

Здравствуй, моя легенда!

1969

* * *

В Павловском парке —

слева, вознесённые всуе,

слезинки модальные…

(Запахи лета.

Снится мне это.)

Где-то на Карповке ночь кафедральная с аркой…

Это память ревнует.

Прости, моя дальняя!

Знать бы заранее —

верно, мы многое дали бы…

Вот мое алиби:

где-то над Прагою звёзды горят, как миндалины, —

весточки га́лины…

(Было ли, не было —

сказкой, наветом…

Запахи лета.

Снится мне это.)

Ночь кафедральная,

дом отрешённый

и арка;

Карповки шея…

Плачет решётка времён волевых решений,

плачет, как арфа под пальцам ветра-Петрарки…

1969

ПЕСЕНКА

Для меня на целом свете

ты была одна,

а теперь склоняет ветер

наши имена, —

там теперь склоняет ветер

листья по шоссе,

где стоит на белом свете

город Туапсе.

Так надежда в этом мире

ходит меж людьми,

но, как дважды два четыре,

длится только миг;

и, как дважды два четыре,

правило старо,

что с печалью в этом мире

всё наоборот.

1969

* * *

А ты всё та же, та же.

Не изменялась даже

библейская протяжная лень в рисунке плеч —

и снова я на страже

твоим послушным пажем

твоей любви сермяжной

твои мечты стеречь.

Но лето отцветает,

и люди бредят стаей,

и, может быть, Цветаевой были бы под стать

глаза твои: в них тайная

наша суть простая,

как Саломеи танец, —

преступна я чиста.

1969

ПЮВИ

Монпарнас в упряжку дня

тучи пегие впрягает,

осень плачет о любви.

В нашей студии Пюви,

злой и тонкий, как пергамент,

ходит, медленный, как Гамлет,

ходит длинными шагами

и не смотрит на меня.

А распахнутый Париж

сытой пастью говорит:

— Был Анри со мной не дружен —

от него осталась лужа,

тоже труженик, а факт.

Ты недюжен? Ты не нужен.