Млечное - [16]

Любимая! На полпути

забрезжила весна,

но — лишь улыбкой нак стекле,

но — лишь мелькнувшее во мгле

она позолотит…

14 сентября 1967

(3)

Вспаханы поля под полигоны.

Воздух напряжённее и чище.

В городе светло и полуголо.

Улицы блестят, как голенища.

Слышите молчанке проспектов?

Даже слух не надо напрягать:

по планете марширует некто

в кирзовых армейских сапогах.

На полях кричат вороньи стаи.

Города расставлены во мгле.

Он шагает, слышите, шагает

по святой и проклятой земле.

Чьи следы остались на дороге?

Кто принёс щемящий звон копыт?

В городах пустуют синагоги.

Ветер ожидания и пыль.

Встали облака над Иорданом.

Движутся над звёздами знамёна.

В облака развёрнутым ударом

конные восходят эскадроны.

14 сентября 1967

(4)

— Даже если вас высо́ко

злато вознесёт и мудрость,

да не станет в вас гордыня

выше меры и рассудка.

Так учил нас мудрый старец

Авраам из Сарагосы,

приоткрывший нам завесу

в храм высокого познанья.

Но отец наш, старый циник,

реб Иуда бен-Закаи,

торговавший льном в Иене,

нас учил совсем другому.

Как-то, нас собравши вместе,

говорил он брату Юсту,

мне, моей сестре Ирине

и родительнице нашей:

— Кроме града в Иудее,

кроме храма Соломона,

кроме клятвы ми-камоха,

кроме сих святых предметов

вы забудьте всё на свете, —

помните одно лишь злато,

в коем счастье и достаток

и людское уваженье;

ибо ежели не станет

у меня в подвалах злата,

кто, скажите, даст вам пищу,

приютит нагих и сирых?

Минул год, и вот однажды

к нам ворвались христиане

и убили брата Юста,

и в подвалах взяли злато;

и родительницу нашу

отдали на поруганье,

и в холодные застенки

бросили отца Иуду.

Лишь моя сестра Ирина,

как велит обычай предков,

бросившись на меч, успела

умереть неоскверненной.

Но когда, узнав об этом,

я поник в бессильной муке,

мне сказал учитель мудрый,

Авраам из Сарагосы:

— Даже если тяжкий жребий

выпадет на долю нашу,

да не станет наше горе

выше меры и рассудка.

13 сентября 1967

(5)

Проснитесь! Бессонные ночи встают.

Идут поезда на бунтующий юг.

Бессонная явь наполняет квартиры

любовью, и страхом, и скукой без меры…

Я в вечном долгу перед девочкой Ирой

за то, что не принял улыбку на веру,

за скуку и ложь,

за фальшивке слеза,

за раннюю боль неприятия прозы…

Но некогда вспомнить!

Уходят года.

В кричащую полночь идут поезда.

Прощайте!

Вы слышите песню мою?

— Мы людям оставим дороги и споры,

улыбки, любовь, и асфальтовый город,

бессонные ночи, бунтующий юг!

Мы встретим столетье винтовкой и лирой —

история нам не откажет в примерах…

И все.

И блестящая девочка Ира,

проснувшись, увидит бессонную эру:

бессонного неба

немеркнущий яд,

бессонные воды, бессонную явь…

12 сентября 1967

* * *

К сердцу комом

подступают ямбы —

в явном соответствии искомым.

Уж не я ли выдумал, ноябрь,

акварель

красот твоих исконных?

Уж не я ли,

вспоминая лето,

сел однажды и постановил —

осенить озябшую планету

благодатью ласки и любви?

1966, 4 октября 1967

* * *

В нас затаилась осень

листьями междометий —

вспомнит, придёт и спросит, —

что-то мы ей ответим?

То ли, что было лето

порознь

нами понято,

и затаилась где-то

в наших сердцах — ирония?

С клёнов, осин и вязов,

в такт

с затаённой болью

листья летят, как фразы,

брошенные тобою.

Так небосвод серьёзен,

всё

к дождю по приметам…

Знаешь, не надо, осень,

не торопи с ответом.

9 октября 1967

ПО ТУ СТОРОНУ

(1968-1970)

СЕССИЯ

Ощущения множатся —

континуум? счетное?

Весна отвешена, как пощечина

(вчера, сдавал теорию множеств —

сегодня бы два и два стреножить).

Расслаблены члены,

сомкнуты челюсти,

мечты никчемны,

добыча челяди.

Вопреки врачам,

вопреки учебникам,

вопреки увлечениям

кем- и чем-либо —

безумен век сей!

Весна — это вексель.

Извольте чек,

считаться нечего:

я человек,

клочок человечества,

неба клочок да больная печень —

в нуле конечен,

покрыть мя нечем.

Мой текущий счёт

на газовом счётчике

течёт, течёт —

чего же еще тебе?

Он, счётчик, циник:

сияет цинк,

цифр нарастающие столбцы,

крутится вихрь — останови их!

А завтра

экзаменатору-Вию

два ассистента поднимут веко —

вот она, ересь! и нет человека…

Вопреки врачам, вопреки учебникам

мою печаль

облегчите чем-нибудь.

1968

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПИСЬМО

1

Прости, дорогая, я долго молчал.

Я знаю, весенние трубы звучат —

и души тревожат… и утро в слезах…

Я должен о многом тебе рассказать.

Давай отвлечёмся от скучных идей.

потрёпанных истин, потёртых людей,

от пляски за полно́чь теней городских,

от грусти (запомни!), от страхов людских,

Приду я под вечер, в назначенный день —

ты самое скромное платье надень

и с первою краской вечерней зари

ты дверь, выходя, за собой затвори.

Но где твой унылый асфальтовый двор?

Мы выйдем в таинственный сказочный бор —

на самых верхушках не дрогнет листва,

стоит на опушках по пояс трава,

и ели искрятся в последних лучах,

и звонко от тихого смеха зайчат…

2

Лишь солнце зайдёт, я тебя приведу

туда, где русалки играют в пруду,

и тлеет костёр, и сидит у костра

загадочный зверь — полудруг-полувраг.

Он трусит, и взгляда не смеет поднять,

и грустен, и чем-то похож на меня,

и рыжая шерсть непомерно густа,

и странная речь у него на устах:

— Терпи, — говорит он, — настанет пора —

Ты станешь, как я, — полудруг-полувраг,

и глаз от земли не посмеешь поднять

и будешь до боли похож на меня…—

Не стоит сердиться! Он бредит весной,

и всё, что он выдумал, очень смешно.

3

А вот и избушка в медвежьем лесу —