Млечное - [15]

* * *

Такой туман, что не слыхать копыт.

Столбом стоит сиреневая пыль.

Ни звёзд, ни неба. Ночь — и ночи нет!

И только я на взмыленном коне.

Теплеет степь. Коня пускаю в рысь —

вдали горят полночные костры,

но чуть видны. Доколь хватает глаз —

фантомы сумрачно-туманных масс.

Вёрст двадцать будет. Путь ещё далёк.

Там, за холмами, печенег залёг,

там, за холмами, нет уже пути.

Горят костры! Грехи мои прости,

дай незамеченным мне проскакать!

Вёрст десять будет. Цель уже близка.

В глазах темнеет. Впереди курган —

зловещее молчание врага!

Быть может, кто-то целиться устал.

Горят костры! Уже всего верста…

Ещё не поздно повернуть назад.

За мной следят раскосые глаза!

Мгновение — ворвусь я в светлый круг

в кольчуге стрел… я у своих умру!

…Во мне встаёт полночная заря.

Горят костры любви моей, горят.

август-сентябрь 1965

* * *

Когда-нибудь, отбросив ложный стыд,

признаюсь остывающей планете,

что неспроста мои глаза пусты,

что я недаром жил на этом свете…

Она явилась из другой страны —

из Зурбагана, из отчизны Грина,

где грёзы в тесный кокон сведены

под парусами не из парусины.

Когда-нибудь, рассудочен и сед,

в другом краю припомню я без боли

как я в слезах глядел любимой вслед,

смешон, высокопарен и безволен.

Она прошла, как откровенье дня,

как если б мир шагнул в зарю из тени,

конечно, не заметив ни меня,

ни моего дурацкого смятенья,

не посмотрела в даль закатных вод,

где одинокий парус мой алеет…

Когда-нибудь моя мечта умрёт,

а я остепенюсь и повзрослею.

август-сентябрь 1965

ОСЕНЬ В КАРФАГЕНЕ

1

Мы косвенны, как мухи на стекле;

любой ответ содержится в вопросе.

И нет проблем.

И есть на всей земле

для всех систем

одно решенье — осень.

Её аппроксимация — в азах,

в метаморфозах кратных отношений,

в твоих глазах.

Осталось показать,

что осень — это общее решенье,

что мы с тобою заданы в нуле

и сходимся,

и, так или иначе,

наш мир определится однозначно —

и косвенно,

как муха на стекле.

2

Двоится мел, преобразивший доски,

и дождь, и мы… и мир меняет вид —

и формы тривиальны, как обноски…

Любимая,

ни слова о любви!

От скобок Пуассона, от Родена,

от глаз твоих, прости, я ухожу —

и мечутся в истерике по стенам,

как женщины, фигуры Лиссажу.

На два тысячелетия разлуки

возьми сентябрь и только чаще снись…

Двоится мир.

Жрецы воздели руки.

На башнях плачут голуби Танит.

Двоится мир…

Нева черна, как зависть,

грустны твои усталые глаза.

Но — мне пора переиграть при Заме, —

прости мне клятвы, взятые назад.

Прости мою невольную измену

и всё, в чём упрекнуть меня могла…

Прости.

Над обречённым Карфагеном

спускается пуническая мгла.

Вступают в силу новые законы,

а сердце невозможно разделить…

Вдали встают шеренги Сципиона.

Решается история Земли.

3

Так вот оно — моё второе я,

мой крест, моё призвание и мука…

История, ты патока, ты яд,

твои века, что тёмный бор, стоят, —

и мне топор в натруженные руки

мой перевёртыш, мой послушный ямб.

В пылу математического чванства,

минувшее надеясь отстоять,

я создал параллельное пространство,

где юность продолжается моя.

4

Как ненавидит варваров Эллада!

Как ждёт её приемник Карфаген,

чтоб ночь минула —

ибо день расплаты

грядёт за нею с факелом в руке.

И если нас мечи не рассудили

у апеннинских топей и вершин,

то пробил час! — и Рим, и Нумиди́ю

мы победам, и это всё решит.

…Но если так, то уж не мой ли гений

поднимет человечество с колен —

и все пути сойдутся в Карфагене

на знает-бог-какую бездну лет?

Не мне ли два тысячелетья минус

на той Земле начать свои дела,

где не было России и в помине,

где двадцать лет как ты не родилась?..

5

Молчанье. Осень попросила слова.

Я проиграл, оставлена игра…

Мне думалось, решение готово,

а это — только первый интеграл.

Дрожат твои волшебные ресницы…

Но мнится мне:

над башнями Танит —

двоится мир, решение двоится,

и осень ничего не объяснит.

сентябрь 1966

* * *

Сашка канул

будто и не было

голые камни

белое небо

за плечи мешок

и канул как в воду

ушёл ушёл

и руки не подал

ветер в желудке

и в патронташе

ранним утром

ушёл наш Саша

в тулупе дыры

согреться нечем

злой как худые

галкины плечи

в белое белое

белое небо

канул Сашка

будто и не было

1967

ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ

Мне худенькие плечики твои не обнимать,

нам души человеческие тронула зима,

любовь мою нескладную с обидой пополам

и все пути обратные — метелью замела.

И некому ответить за печаль мою — и пусть

двадцатое столетие не жалует за грусть.

Стоит оно в шинели с карабином у плеча,

кровавое похмелие в тускнеющих очах.

12 марта 1967

(1)

— Папа, я поеду в Иудею!

— Брось свою нелепую идею!

Там война на море и на суше,

вся страна в огне, и храм разрушен;

реки изошли кровавой тиной;

по дорогам скачут сарацины;

по пустым дворам собаки лают;

гол и пуст лежит Ерушалаим…

Ах и ой!

Куда ты взгляд ни кинешь,

попраны законы и святыни,

ум и совесть не имеют весу…

Поезжай-ка лучше ты в Одессу.

1967

(2. Псалом)

Нам звёздный плед,

нам злые сны,

нам боль без края —

по всей земле

твои сыны,

Ерушалаим;

по всей земле, по всей земле

в одной тревоге

мы ищем десять тысяч лет

к тебе дороги.

В полёте птиц,

в лучах зари,

во всём, я знаю, —

лежат пути,

пути не в Рим —

в Ерушалаим;

цвета надежд, любви и слёз —

в его палитре;

под стук колёс над всей землей

звучит Колнидрей…

Ах, ты, далёкая страна, —

не родина для нас.

Так что же десять тысяч лет

мы о тебе грустим?