Мистерия в парижском омнибусе - [32]

—

Там кто-то… один господин… просит вас, месье, выйти на минутку… он принёс вам очень срочную депешу.

—

Депешу! — повторил месье Дюбуа. — Это странно. Я никому не сказал, что отправился в Порт-Сен-Мартен, и телеграмма вдруг находит меня здесь.

—

Но, мой отец, ваш камердинер знает, что вы здесь, — сказала мадемуазель Дюбуа.

—

Это правда… я об этом не подумал… и он знает также, что я ожидаю важные новости, и так как он очень умён… вы позволите, мой дорогой Амьен, вас оставить на мгновение… Аврора с вами поговорит о живописи, она в этом разбирается лучше меня.

И месье Дюбуа поспешно последовал за билетёршей, которая закрыла на ним дверь ложи.

Так вот нечаянно случилось так, что только сейчас впервые в жизни Амьен оказался наедине с мадемуазель Дюбуа. В светском обществе, на раутах и салонах свидания наедине редки. Несколько слов, которыми обменивают у пианино, перелистывая партитуру, или у стола, в то время, как девушка подавала своей белоснежной рукой чашку чая наиболее элегантному из гостей своего отца.

Случай, который непредвиденный инцидент предоставлял художнику, был превосходен, чтобы выйти из обычной банальности разговора, и ему только оставалось им воспользоваться. Мадемуазель Аврора, со своей стороны, также этого, без сомнения, желала того же, так как именно она придвинула свою ногу к нему на более интимное расстояние, прежде чем обратиться со словами:

—

Я опасаюсь, что мой отец вас шокировал, вынуждая уточнить цифру ваших доходов, — сказала Аврора своим приятным голосом. — Не вините его. Он очень уважает деньги… именно то качество, которым не обладаю я. Но всё, что папа делает, он делает. Он меня обожает, и утверждает, что я не смогу быть счастливой без крупного состояния. Я, признаюсь, понимаю под счастьем нечто иное… Я совершенно не расстроюсь, если мой муж будет богат, но я хочу, прежде всего, чтобы он мне понравился, как человек и личность.

—

И я, мадемуазель, спокойно бы женился на девушке без приданого, если бы полюбил её.

—

Таким образом, мы друг друга поняли и всегда сможем договориться, — весело сказала мадемуазель Дюбуа. — Посмотрим, будет ли у нас одно мнение по поводу искусства. Вы должны хорошо разбираться в живописи в отличие от меня, не так ли? Вы — настоящий, признанный обществом художник. И Вы должны иметь эталон, к которому вы стремитесь, тип внешности девушки, о котором вы мечтаете, той, которую вы будете боготворить, и чьи черты будут угадываться во всех ваших работах.

—

Я его на самом деле уже нашел.

—

Можно узнать, где?

—

Посещаете ли вы иногда музей Лувра?

—

Не часто. Мой отец любит только современные картины… и бывают дни, когда я хожу на выставки современного искусства вместе с ним.

—

Попросите тогда отвести вас в большую галерею Лувра, и ищите в пятом пролёте слева портрет, написанный Рубенсом. Мэтр умер уже несколько веков тому назад, но женщина, которая для него послужила моделью… она до сих жива… вы её знаете… и я, думаю, не нуждаюсь в том, чтобы вам назвать её имя, когда вы увидите это чудесное полотно… сходство поразительно, и вы сразу узнаете, кто он, мой идеал.

—

Но если я не ошибаюсь, Рубенс писал только фламандок… а фламандки белокурые.

—

И мой идеал блондинка.

—

Это странно. Вы ведь всегда изображаете на ваших полотнах только брюнеток.

—

Потому что смуглые модели считаются…

это общеизвестный факт…

лучшими натурщицами… и одновременно у нас, художников, нет никакого затруднения в выборе моделей… мы избалованы их изобилием… в то время как блондинки редки

, как натуральный жемчуг

.

—

Но раз Италия не может вам предоставить их… Тогда… а если я соглашусь для вас послужить моделью …?

—

Я был бы слишком счастлив, мадемуазель, если бы даже был в состоянии лишь представить такое.

—

Но тогда мне было бы нужно каждый день приходить в вашу мастерскую.

—

Месье ваш отец мог бы вас сопровождать.

—

О! Он бы не мечтал о большем. Только …

—

Что…?

—

Мне бы хотелось быть уверенной в том, что я не встречу у вас никаких смуглых итальянок, главным образом… не потому, что я, как и мой отец, их ненавижу, но у меня есть большой недостаток… я ужасно ревнива.

На этот раз, это было заявление… некая довольно прозрачно высказанная декларация, которую уже нельзя было игнорировать, и художник, почувствовавший всю неважно скрытую иносказательность этого эзопова языка, собирался употребить во всю мощь своего интеллекта, когда месье Дюбуа внезапно возвратился.

—

Дорогой друг, — сказал он взволнованно, — вы должны меня извинить. Моя дочь и я… мы обязаны вас оставить. В телеграмме, которая мне была вручена только что, сообщается, что мой брат умер сегодня в три часа дня.

—

Верьте, месье, что я прекрасно понимаю вашу боль, — пробормотал Амьен.

—

В телеграмме мне также сообщили, что мой брат лишил меня наследства. То, чего я так опасался, случилось. Он оставил все своё состояние какой— то иностранной шлюхе. Но хотя у меня нет оснований благословлять его память, я не могу остаться в театре. Это было бы неприлично в глазах общества… Пошли, Аврора. Мой камердинер прислал карету, и мы закончим этот вечер у нас дома… как говорится… в трауре и печали.

Амьен, удивлённый и немного обеспокоенный этой новостью, встал и почтительно склонился в передней части ложи. Мадемуазель Дюбуа тоже встала, и её лицо выражало если не глубокую боль, то очень живое раздражение происходящим.