Мистерия, именуемая Жизнь - [18]

Он улыбнулся грустно и задумчиво, отрешенно смотря на белого голубя, — В той жизни я не носил сутану. Я носил синий плащ с лилейным крестом… Я тогда расстался с любимой женщиной… И та жизнь кончилась. А все могло быть иначе…

— И женщину ту звали Мари Мишон?

— Вам известно ее настоящее имя?

— Да.

— От командора де Санта-Круса?

— Да.

— Понятно. Но… не будем увлекаться воспоминаниями… Вы сгущаете краски, дон Энрике. Наши дела не так плохи, как кажется героическому Командору дону Патрисио де Санта-Крусу. А вы, дон Энрике, просто пешка в игре вашего Великого Магистра. Хотите выслушать мои соображения?

— Да.

— Так вот, вы сказали, что ваши корабли или галеасы — что там еще у вас — присоединятся к эскадре герцога де Бофора.

— Да. Все уже решено. Наших возглавит командор де Санта-Крус.

— Великому Магистру выгодно, чтобы весь наш флот ушел на юг, и развернулась широкомасштабная операция. Я оставляю Бель-Иль, Людовик об этом узнает, и Бофор получает вторую эскадру.

— Это было уже обещано Бофору, между прочим!

— Королем Людовиком?

— Да. На последней аудиенции Его Величества.

— Обещанного три года ждут.

— Бофор не сможет ждать три года!

— Это я к слову. Но вся эта затея — какой-то экспромт, авантюра! Разве так готовят такое серьезное дело?

— А как?

— Об этом чуть позже. Мне непонятно одно — почему Котонер, ваш Магистр, послал ребенка с таким сложным поручением?

— Я все провалил, — печально сказал дон Энрике.

— Будь на вашем месте сам Санта-Крус, давно мне знакомый и очень мною уважаемый Героический Командор, я ответил бы то же самое! Так и передайте вашему Магистру.

— Неужели у вас каменное сердце… — прошептал дон Энрике, — Вас предупреждают. Ваш корабль налетел на рифы и дает течь… Имя этим рифам — Фуке и Людовик, пробоину уже не заделать! Я вам объясняю по-морскому.

— Это понятно. «Морская» болезнь?

— А вы, вместо того, чтобы принять помощь, предложенную от чистого сердца, от верных друзей, преспокойно дрейфуете.

— Это говорит салага, который еще и пороху не нюхал.

— Имеющие глаза — не увидят, имеющие уши — не услышат, — промолвил дон Энрике, — Я столько слышал о вас! Вы были поэтом, вы любили, у вас замечательные друзья, вы достигли могущества, вы стали Черным Папой — и вы так бездушны!

— Потому что не плачу рядом с вами от того, что по подоконнику разгуливает прирученный мною белый голубь? А знаете, дон Энрике, невыплаканные слезы — это еще тяжелее. Вы счастливее меня.

— Потому что я — салага?

— Когда вы захотите плакать и слез не будет, вы меня поймете, дитя мое.

— Разве у вас были такие случаи после вашей разлуки с… Мари Мишон?

— О да! — вздохнул Арамис.

Он опять взглянул на белого голубка.

…Королевская площадь. 1648 год. Д'Артаньян: "Ваши действия достойны питомца иезуитов…"

1649 год. Карл Первый на эшафоте… REMEMBER!!!

Лодка в Ла Манше…

— Нет, — вдруг сказал Арамис, — Один раз меня все-таки чуть слеза не прошибла. Это было зимой 1649 года, когда мы все решили, что Атос утонул… в результате… несчастного случая. Вот тогда у меня уже почти появились слезы на глазах. Но Атос вцепился в лодку — и слез как не бывало. А больше — хоть в моей бурной жизни было немало форс-мажорных ситуаций — я уже никогда не позволял себе дать волю чувствам.

— Значит, вы не такой непробиваемый и бесчувственный, зачем же вы прячете свое истинное лицо даже от лучших друзей, Арамис? Зачем вы интриговали против Д'Артаньяна? Между вами возникло непонимание, какая-то отчужденность, а ведь гасконец очень любит вас, и ваше недоверие оскорбляет его. Он не покажет этого вам, но мучается от этого.

— Устами младенцев глаголет истина, — произнес Арамис, — Мой юный друг, я удивляюсь, что вы, испанец, иностранец, так близко к сердцу принимаете наши дела? Конечно, ваши чувства делают вам честь — в наш век, когда люди, большей частью эгоисты — вы же чувствуете чужую боль так же остро как свою. Или, быть может, еще острее.

— А у меня-то самого все отлично! У меня нет никаких травм — ни моральных, ни физических! А о Портосовой лапе я и забыл уже!

— Так в чем же дело?

— О Арамис! — взволнованно сказал дон Энрике, — Не сочтите за дерзость такое обращение к вам. Понимаю, что называть вас вашим боевым прозвищем право имели только близкие друзья. Называя вас не господином Рене Д'Эрбле, а Арамисом, вашим вторым мушкетерским именем, я обращаюсь к вам, как если бы говорил с самим Тристаном или Сидом. Я обращаюсь не к всемогущему Генералу иезуитов, а к бывшему мушкетеру.

— Почему же — "бывшему"? — спросил Арамис.

— Значит, вы не убили в себе мушкетера? — с надеждой спросил дон Энрике.

"Мой плащ. Мой синий плащ. Пусть меня в нем и похоронят!" — эти слова Портос внезапно припомнились Арамису. "Пока мы не выберемся из этой западни, меня будут преследовать эти слова. Но кто сказал, что Бель-Иль — западня? Это просто нервы расшалились. Мало ли что сболтнет Портос. Нельзя так распускаться".

— Арамис вас слушает, — сказал он, — Мушкетер Арамис — ныне, присно и во веки веков. Аминь.

— Вам покажется странным то, что я скажу…

— Говорите, юноша, говорите. Я уже привык к вашим странностям.

— Так вот! — заявил дон Энрике, — Если бы я родился во Франции, я любой ценой добился бы права носить синий плащ королевского мушкетера!