Мистер МакНамара - [4]

- Но он дарил нам шоколадки, - воскликнула Фрэнсис, - и печенье.

Мать снова повторила, что мистер МакНамара не из тех людей, которых следует извещать о смерти отца, и не из тех, кто будет писать сам. Письмо с благодарностью за дракона, которое я должен был отправить в тот день, не упоминалось. Я не любил писать писем и был рад, что о нем забыли.

В конце года меня отправили в Дублинские горы, в закрытую школу. Мисс Шейл по-прежнему приезжала к нам на велосипеде учить сестер, и я бы с гораздо большим удовольствием занимался с нею. Но остаться дома было невозможно: закрытую школу в Дублинских горах, известную своими протестантскими традициями, выбрал для меня отец, и этим было все сказано. Будь он жив, было бы легче, но смерть отца и так принесла с собой кучу сложностей, самыми трудноразрешимыми из которых стали амбар и мельница школа добавляла к этим проблемам совсем немного, так рассудила мать.

Директором знаменитого заведения оказался маленький краснолицый священник-англичанин. В начале семестра его жена пригласила на чай меня и еще нескольких новичков. Мы заедали чай сэндвичами с ветчиной и батенбургским пирогом. Жена директора, надменная дама, одетая во все серое, спросила, что я собираюсь делать - "в жизни", - уточнила она. Я ответил, что буду управлять зернохранилищем и мельницей, после чего она потеряла ко мне интерес. Директор сообщил, что его фамилия есть в справочнике "Кто есть кто". Потом мы заговорили о войне.

Мисс Шейл не слишком хорошо подготовила меня к школе. "Дорогой мой, тебя хоть кто-нибудь учил французскому?" - спрашивал человек с вечно зажатой в руке трубкой, но ни разу не получил ответа. "Ну разве же это латынь!" - восклицал другой, а учитель математики предупредил, чтобы я и головы не поворачивал в сторону профессии, требующей работы с цифрами. Я сидел на последней парте в окружении таких же неподходящих знаменитой школе мальчиков.

Не помню сколько прошло времени - год или полтора, прежде чем я начал задумываться о том, каким был отец. Неужели ему тоже, спрашивал я себя, тяжело давались науки? Неужели какой-нибудь человек с трубкой так же презрительно отзывался о его способностях к языкам? Неужели его, как и меня, приводили в ужас задачи по алгебре? Ты разберешься в этих цифрах, как заведенный твердил я себе, ты должен в них разобраться, если хочешь заниматься зернохранилищем и мельницей.

А он понимал математику?

Я спрашивал у матери. Но она терялась и говорила, что ей кажется, хотя она и не может сказать наверняка, что отец был не особенно хорошим математиком. Когда я спрашивал снова, она смеялась и говорила, что надо стараться.

Но чем сильнее я пытался сосредоточиться на цифрах, чем чаще думал о месте, которое собирался занять, тем сильнее меня мучило любопытство, каким же все-таки был мой отец. Когда я приезжал на каникулы, мы с матерью по-прежнему ходили гулять через сад по полю, начинавшемуся прямо за оградой, и дальше к реке, что текла в Каррансбридж. Но мать все меньше и меньше рассказывала об отце, потому что все уже было сказано, а повторять не хотелось. Я ясно представлял себе огромную площадь в Венеции, собор и уличных музыкантов рядом с кафе. Я представлял себе сотни других сцен, которые она вспоминала, их встречи до женитьбы и после. Мы гуляли теперь молча, или я говорил сам, описывая ей дорогу в противоположный конец страны, запах школьных коридоров, малорослого директора, требовавшего, чтобы мы обязательно ели высококалорийную пищу. Школа была мрачной: я рассказывал ей, как в заплеванном сарае, выстроенном специально для этих целей, мы курили американские сигареты, как входили во вкус дурацких выходок, единственной целью которых было сломать монотонность школьного существования. Там был воспитатель по имени мистер Дингл, который взял моду выспрашивать у новеньких, какого цвета ночные рубашки у их матерей. Это происходило обычно в столовой, обитой дубовыми панелями и пахнущей горелым маслом - из-за копоти, годами осаждавшейся на потолке. Мистер Дингл усаживался за стол самых младших и жадно впивался глазами то в одного мальчика, то в другого, пока они не выкладывали ему пищу для его новых фантазий. Когда приезжали родители, он пристально рассматривал сквозь сигаретный дым блузки и юбки матерей, мысленно наряжая их в ночные рубашки, подробно описанные сыновьями. Там был еще один воспитатель по прозвищу Липучка Ашен, о котором ходили сплетни, будто он питает особый интерес к пасущимся в окрестных горах овцам. И мальчик, которого все называли Иисусик-Хакет - после того, как он признался, что считает себя младшим сыном Бога. В столовой за специальным столом сидели настоятель, директор и дворецкий - гигантская, всегда одетая в черное фигура; еду им приносила служанка, про которую говорили, что она незаконная дочь дворецкого, и которую мы дразнили Спицей. Еще был Рыба Мэйор, который никогда не мылся, и Дылда, у которого болели ноги, и он безуспешно пытался их лечить слабой кислотой. Мать слушала внимательно, и я часто замечал в ее глазах тот же самый огонек, который загорался раньше, когда отец рассказывал за завтраком об отеле Флемминг и о мистере МакНамара.