Мистер Эндерби изнутри - [70]

— Нет, — с готовностью опроверг Эндерби.

— Ну хорошо, — саркастически сказал доктор Гринслейд, — вы, конечно, большой специалист в логике.

— Ни на что не претендую, — громко провозгласил Эндерби, — кроме того, что я поэт, которого покинуло вдохновение. Я — пустая яичная скорлупа.

— Вы, — сурово объявил доктор Гринслейд, — человек образованный и культурный, способный приносить колоссальную пользу обществу. То есть когда снова придете в себя. Пустая яичная скорлупа, надо же, — хмыкнул он. И чуть ли не ухмыльнулся: — Поэты. Те времена прошли, романтические времена с широко распахнутыми глазами. Мы живем теперь в реалистическом веке, — сказал он. — Наука делает гигантские шаги. Что касается поэтов, — с неожиданной интимностью пробормотал он, — знал я однажды поэта. Симпатичный приличный парень, не особенно высокого о себе мнения. Тоже писал очень милые стихи, не слишком непонятные. — И глянул на Эндерби так, будто стихи Эндерби были одновременно немилыми и невразумительными. — Он, — продолжал доктор Гринслейд, — не пользовался вашими преимуществами. Ни личного дохода, ни уютной квартирки на приморском курорте. У него была жена, семья, и он не стыдился ради них работать. Писал свои стихи в выходные. — И кивнул Эндерби, ежедневному поэту. — И не было в нем ничего ненормального, вообще ничего. Он не прогуливался с крабом на поводке, не женился на родной сестре, не ел перец перед тем, как выпить кларета. Был достойным семейным мужчиной, которого никто и не принял бы за поэта. — Эндерби испуганно застонал. — И, — добавил доктор Гринслейд, — один его стих есть во всех антологиях.

Эндерби сдержал громкий вой. И спросил:

— Если он так нормален, что у вас с ним было общего?

— Знакомство, — с грандиозным триумфом улыбнулся доктор Гринслейд, — чисто светское. Ну, — сказал он, взглянув на часы над головой Эндерби, — вам лучше вернуться в палату. — Эндерби встал. В больничной пижаме, в халате, в шлепанцах, он себя чувствовал серым ссохшимся нищим. Прошаркал из кардиографического кабинета в коридор, помедлил в нерешительности перед лестницей с уведомлением ВЫХОДА НЕТ, вспомнил, что одежда его заперта, и, сдавшись, поплелся в палату. Его привезли туда отсыпаться после промыванья желудка в отделении «Скорой помощи», два дня заставили лежать голодным в каком-то подобии детской кроватки с железными решетками по бокам, а теперь позволили мрачно супиться в халате в палате. Когда коллега-пациент спрашивал: «Чего с тобой стряслось, приятель?» — он, по указанию палатной сестры, отвечал: «Ацетилсалициловое отравление». Впрочем, грубые люди с впечатляюще наглядными заболеваниями знали гораздо больше. Этот самый тип собирался себя порешить. Пока Эндерби, сунув руки в карманы халата, наклонялся к своей койке (слева стригущий лишай, справа перелом бедра), карлик-рабочий подскочил на костылях.

— Эй, — сказал карлик.

— Да? — сказал Эндерби.

Карлик через пищевод прочистил носоглотку и спросил заговорщицки:

— На тебя трюкач на велосипеде наехал, да? Видел я, как он явился. Целиком по тебе покатался, да?

— Совершенно верно, — подтвердил Эндерби.

— По-моему, против этого закон должен быть. Вытаскивают секреты прямо из черепушки. Я так понимаю, недостойный способ. На меня один раз наехал. За что, знаешь?

— Нет, — сказал Эндерби. Карлик подпрыгнул поближе с сияющим взором. И тихо признался:

— Понимаешь, жена с ребятишками в кино пошли. Мне делать было нечего, по телику ничего толкового, вымыл посуду от ужина, в кухне прибрался. Газеты еще почитал, тоже ничего хорошего, одни убийства и тому подобное, да совещания на высшем уровне. Так или иначе, знаешь что у меня было в кармане комбинезона?

— Нет, — сказал Эндерби.

— Вот такая вот большая шайба, — объявил карлик. — Не пойму, как она там очутилась, только была. Большая, — подчеркивал он, для иллюстрации составив кружок большим и указательным пальцем. — Шайба, знаешь. Не шайба, которой играют, а шайба, куда болт вставляется. — И указательным пальцем другой руки точно изобразил, как это делается. — Понимаешь? — переспросил он.

— Да, — сказал Эндерби.

Карлик совсем близко придвинулся, неуклюжий на костылях, и как бы собрался съесть ухо Эндерби.

— И я его туда сунул, — сообщил он. — Жена, понимаешь, ушла, больше нечего делать. И отлично вошел, не поверишь. Вошел, так или иначе, а потом знаешь, что было?

— Нет, — сказал Эндерби.

— Обратно не вышел, — объявил карлик с ожившим ужасом в глазах. — Застрял, не вылазит. Каким я дураком чертовым, должно быть, выглядел в глазах кота, когда тот влез в окошко. Знаешь, вечер жаркий, окно открыто. И тут я стою со своим причиндалом, засунутым в шайбу, и он оттуда не вылазит. Все перепробовал — и под холодным краном держал, пилкой пробовал распилить, ни черта не выходит. Тут жена возвращается из кино, видит, что я наделал, ребятишек отправила прямо наверх. Плохо уже, что кот видел, тем более нехорошо, чтоб ребята узнали. Знаешь, что она сделала?

— Нет, — сказал Эндерби.

— «Скорую» вызвала, меня в больницу забрали. Хотя не в эту. Мы в тот раз жили где-то в другом месте. Ну, там старались, старались, все бестолку. Все перепробовали. Знаешь, что в конце концов пришлось сделать?