Мистер Эндерби изнутри - [47]

— Харри, — приказала она, — сядьте. Ешьте, что дают. — И капризно поковыряла ложечкой в стакане с забальоне. — Не устраивайте такого шума из ничего.

— Не люблю бросать деньги на ветер, — заявил Эндерби, — и не люблю сносить оскорбления от иностранцев.

— Это вы иностранец, — заметила Веста. — Сядьте сейчас же.

Эндерби раздражительно сел. Управляющий ухмыльнулся с триумфом иностранца, собрался уйти, разрешив глупый спор; в любом случае мясо было телятиной, нечего спорить. Эндерби, видя ухмылку, вновь встал, сильней разозлился.

— Не сяду, черт возьми, — сказал он, — и он знает, что может сделать вот с этой вот дрянью. Если вы остаетесь, я — нет.

В глазах Весты одно выражение быстро сменялось другим, вроде переставляемых кондуктором табличек с автобусным номером.

— Ладно, милый, — сказала она. — Дайте денег за обед расплатиться. Встретимся через пятнадцать минут в открытом кафе.

— Где?

— На пьяцца ди как-ее-там, — сказала она, ткнув пальцем.

— Република, — услужливо подсказал официант.

— Не суйте свой чертов нос, — сказал Эндерби. — Ну, хорошо. Там встретимся. — И оставил крупную банкноту в несколько тысяч или миллионов лир. С лицевой стороны бумажки на него с немым призывом поглядывала какая-то аллегорическая дама.

Через пятнадцать минут Эндерби сидел и мрачно глазел на подсвеченный разноцветный фонтан, наблюдая за «веспами», «фиатами» и серьезными толпами, почти прикончив бутылку фраскати. Ее подали теплой; пришлось ему заметить официанту на террасе:

— Non freddo[80].

Официант подтвердил, что бутылка non freddo, и с улыбкой ушел. Теперь бутылка стала еще менее freddo, чем когда-либо. Вечер стоял теплый. Эндерби внезапно почувствовал сильную тоску по старой жизни с заваренным чаем, поэзией в сортире, сексом с помощью онанизма. Потом, чуть не разревевшись, понял, что ведет себя по-ребячески. Все правильно, мужчина должен жениться, проводить медовый месяц средь римских фонтанов; он должен хотеть повзрослеть. Но Роуклифф что-то сказал о поэзии — дар юный и, значит, незрелый, сродни дарам скорости и боевой готовности, превращающим мужчину в автогонщика. Неужели этот дар уже его покинул, продержавшись, наверное, дольше положенного? Если так, тогда что он, Эндерби, такое, чем станет?

Явилась Веста, образец красоты из «Вога» на фоне залитых светом фонтанов. Польщенный и неожиданно возгордившийся Эндерби встал. Она села и говорит:

— Мне там было по-настоящему стыдно за вас. Абсолютно неприличное поведение. Естественно, я ваш заказ оплатила. Ненавижу мелкие стычки из-за денег.

— Деньги мои, — напомнил Эндерби. — Не надо было вам этого делать.

— Ладно, деньги ваши. Только прошу вас помнить о моем достоинстве. Я не позволю ни вам, никакому другому мужчине дурой меня выставлять. — И смягчилась. — Ох, Харри, как вы могли, как вы могли так поступить? Да еще в первый день медового месяца. Ох, Харри, как вы меня расстроили.

— Вина выпейте, — предложил Эндерби. Официант склонился с римской ухмылкой, бросив смелый восторженный взгляд на синьору. — Последняя, — заявил Эндерби, — дьявольски caldo[81]. На этот раз я хочу freddo, ясно? Freddo, черт побери. — Официант удалился, косясь и ухмыляясь. — До чего ненавижу этот проклятый город! — сказал Эндерби, неожиданно задрожав. Веста тихонько захныкала. — В чем дело? — спросил он.

— Ох, я думала, все будет по-другому. Думала, вы другим будете. — Она вдруг окостенела, глядя прямо перед собой, будто бы в ожидании какого-то психического явления. Эндерби смотрел на нее открыв рот. Ее рот тоже открылся, как рот спиритического медиума, и издал нечто вроде приветствия краснокожих индейцев, «смотри»:

— Эээээииии.

Эндерби слушал в молчаливом недоумении, открыв рот еще шире. Это была отрыжка.

— Ох, — сказала она, — извините. Что я могла поделать, правда, ничего.

— Да ладно, — милостиво сказал Эндерби. — Всегда можно извиниться.

Барррррп.

— Извините, пожалуйста, правда, — извинилась Веста. — Знаете, кажется, я не слишком-то хорошо себя чувствую. Наверно, от смены еды. — Роррррп. Аууууу.

— Не хотите вернуться в отель? — с готовностью спросил Эндерби.

— Наверно, придется. Борррффф. Какой неудачный день, правда?

— Ночь Тоби, — с облегчением сказал Эндерби. — Как у Товии из апокрифов. — И взял ее под руку.

Глава 2

1

— Пьяцца Сан-Пьетро, — сказал гид. — Площадь Святого Петра. — Это был молодой римлянин, стриженный ежиком, дерзкий, смело поглядывавший на дам. — Пляс Сен-Пьер. Санкт-Петер пляц. — Вульгарно, решил Эндерби. Претенциозно. Гид заметил кислую мину Эндерби, заметил, что не произвел на него впечатления. — Плаза Сан-Педро, — сказал он, бросив козырную карту.

Это была настоящая лихость, и Веста была одета по-настоящему лихо, в бежевое полотно, что-то строгое и дорогое, от Бераньера. Поправлялась она с редкостной силой. Вчера вечером расстроенный желудок нес белиберду, брызжа слюной, точно слабоумный ребенок, даже когда она время от времени засыпала. Эндерби лежал в чистой пижаме, толерантно слушал, видя сквозь прозрачную чистую, но несоблазнительную ночную рубашку стройную спину и бедра, вздымавшиеся время от времени от подступающих ветров при откинутых покрывалах в связи с теплой ночью. Когда лампа у кровати была выключена, жена стала просто тючком звуков, которые пробуждали у Эндерби слабую ностальгию по временам одиночества. Поэтому он заснул, грезя о кастрюлях с похлебкой, об искусстве стихотворчества и о море. В три тридцать по своим наручным часам с подсветкой (свадебный подарок) проснулся с отчаянно, бешено колотившимся из-за «Стреги» с фраскати сердцем, слыша, как она все так же шипит и изо всех сил грохочет. Однако в девять, проснувшись от прихотливого дорожного движения на виа Национале, он увидел ее у окна за едой.