Миссия "Алсос" - [21]

Прошло некоторое время после взятия Страсбурга, пока мне стало полностью ясно все значение наших открытий.

— Разве не прекрасно, что немцы не имеют атомной бомбы? — сказал я майору. — Теперь мы можем не пускать в ход своих.

Его ответ, чрезвычайно корректный, удивил меня.

Письмо профессора Хаагена по поводу медицинских экспериментов над заключенными.

— Вы, конечно, понимаете, Сэм, — сказал он, если мы имеем такое оружие, то мы должны использовать его.

Это было начало 1945 года.

Мы встречаем немецких коллег

В середине марта 1945 года миссия Алсос, следуя по пятам за нашими войсками из Людвигсхафена в Мангейм, пересекла Рейн. Вскоре мы вступили в известный университетский город Гейдельберг. В Медицинском исследовательском институте кайзера Вильгельма находилась лаборатория выдающегося немецкого экспериментатора — ядерщика профессора Вальтера Боте. Ее захват и был первой нашей задачей. Спустя двадцать четыре часа после того, как наши люди выполнили это, прибыли другие части американских войск с задачей захватить институт врасплох. Надо сказать, что захваченными врасплох оказались они сами, когда обнаружили, что мы уже там.

Направляясь в лабораторию на встречу с Боте, я испытывал некоторое чувство неуверенности в том, как себя вести. Я впервые должен был встретиться с неприятельским ученым, знакомым мне лично и принадлежавшим к ограниченному кругу лиц, занятых в немецком урановом проекте. Не составляло, конечно, особого труда придерживаться по отношению к иностранцам повелительного тона, особенно, если учесть, что вы действуете при поддержке двух кадровых офицеров. Но как я мог принять подобный тон по отношению к Боте, моему старому знакомому и коллеге, к тому же более квалифицированному физику, чем я? Как можно было приказать старшему и уважаемому коллеге, чтобы он отдал свои бумаги?

Больше всего меня интересовали сведения о разработках, связанных с урановой проблемой, поэтому мой подход к делу во многом зависел от того, как сложится наша первая встреча. Меня мучили сомнения. Надо ли брать его под стражу? Или, может быть, его следует интернировать и направить в Соеди ненные Штаты, как это было сделано с физиками из Страсбурга?

Боте встретил меня тепло, мы пожали друг другу руки, что совсем не походило на неприязненность.

— Я рад возможности разговаривать с кем‑то на языке физики, — сказал он. — Некоторые из ваших офицеров обращались ко мне с вопросами, но было очевидно, что они не специалисты в этой области. Насколько легче говорить с физиком!

Затем он начал рассказывать мне о некоторых исследовательских работах, проводившихся в его институте, и показал мне препринты, корректуры и рукописи всех трудов, написанных под его руководством за время войны. Он провел меня по лаборатории, где мы осмотрели циклотрон, составлявший гордость Боте. Это был единственный немецкий циклотрон, пригодный для эксплуатации, в то время как в Соединенных Штатах было около двадцати этих важнейших для ядерных исследований устройств!

Мы долгое время вели дружескую беседу. Меня удивило большое количество работ, проделанных в области чистой физики во время войны. Они как будто не оставляли времени для исследований, имеющих военное значение. Наконец я внезапно поставил вопрос ребром:

— Скажите, герр коллега, в какой степени ваша лаборатория занималась военными проблемами? Совершенно очевидно, что не все ваше время мы посвящали тем интересным работам, о которых вы столь пространно рассказывали?

Профессор Боте разнервничался:

— Мы находимся еще в состоянии войны, — ответил он, — вы, конечно, понимаете, что я не могу рассказывать ничего о том, что я обещал держать в секрете. Будь вы на моем месте, вы бы не раскрыли секретов. Не так ли?

Я мало что мог ответить на это. Я доказывал, что война уже почти закончена в Европе, и намекнул, что мне вообще‑то уже кое‑что известно относительно урановой проблемы. Но чем больше я настаивал, тем более волновался и сердился Боте. Я ничего не мог с ним поделать. Мой опыт говорил мне, что, просто задавая вопросы, далеко не продвинешься. Единственное, что можно было сделать, — это завладеть документами. Страсбург дал нам важные сведения по интересовавшему нас вопросу, но мы все еще не располагали настоящими научными докладами о проведенной исследовательской работе, которые содержали бы данные об измерениях, схемы и результаты.

— Я понимаю ваше нежелание говорить, — сказал я Боте, — но могу примириться с этим, если вы покажете мне какую‑нибудь вашу секретную документацию. Это, я полагаю, нормально в условиях войны?

Боте покачал головой:

— У меня нет таких документов. Все секретное я сжег. Мне было приказано так сделать.

Говоря по правде, я не поверил ему. Он мог сжечь официальные бумаги, но трудно было поверить, чтобы физик предал огню результаты своих кропотливых изысканий, сколько бы раз на них ни ставился штамп со словом «Секретно».

Но Боте уверял, что говорит правду и что вынужден был сделать это по строжайшему приказу, хотя и с большим сожалением. Всестороннее расследование, проведенное нашими офицерами и сотрудниками контрразведки, не опровергло этого утверждения Боте. Мои подозрения оказались ошибочными. Все указывало на то, что Боте говорил правду.