Миссис Марч - [55]

– О, вам следует ее прочитать, – сказала Маргарет и подмигнула. – На самом деле следует.

«На самом деле следует». Миссис Марч смотрела на потрескавшиеся от холода губы Маргарет, когда та произносила эти слова. Потом Маргарет пошла назад к своей семье, а миссис Марч повернулась к катку. Все прекратили кататься. Люди стояли и не мигая смотрели на нее – не только те, кто был на коньках, но и зрители. Все тянули шеи, чтобы посмотреть на нее, встречались с ней взглядом по очереди, отказывались отводить глаза. Они напоминали портреты в музее. Джонатан находился в середине катка и улыбнулся ей, демонстрируя все зубы.

Миссис Марч отшатнулась назад и закрыла лицо руками. Она громко дышала в свои мягкие мятно-зеленые перчатки – в темноте, казалось, было безопасно. Через некоторое время ее дыхание уже звучало как дыхание незнакомого человека.

Услышав чириканье птиц и скрежет коньков по льду, она отняла руки от лица. Каток стал таким, как прежде – много народу, шум, никому нет до нее дела, на заднем плане играет веселая музыка. Она почувствовала облегчение и махнула рукой, чтобы привлечь внимание Джонатана.

– Нам пора домой! – крикнула она.

Когда они уходили из парка, Джонатан хмурился и дулся и отказывался надеть шапку. Маргарет позвала их, но миссис Марч притворилась, будто ее не услышала.

Они шли по парку мимо прогуливавшихся туристов и художников-любителей, писавших акварели. Джонатан показал пальцем на треснувшую пустую бутылку «Вдовы Клико» в урне, но миссис Марч предупредительно прикрикнула на него, чтобы к ней не прикасался.

Миссис Марч краем глаза уловила какую-то фигуру, которая следовала за ними. Изображение было нечетким, как раз на границе поля зрения, вроде метрах в полутора позади. Но каждый раз, когда она поворачивалась, она не видела никого. Дыхание у нее стало тяжелым, беспокойство росло и замедляло шаг, будто она подвернула лодыжку. Она сказала себе, что это паранойя. Она уже много лет боялась его возвращения, с ужасом думала об этом, посеяла у себя в подсознании зерно ожидания – что она столкнется с ним в бакалейной лавке, в цветочном магазине, да где угодно. Она все еще иногда видела его за закрытыми веками – темный силуэт на фоне солнца, с засунутыми в карманы руками.

– Мы можем снова прийти сюда завтра? – спросил Джонатан откуда-то снизу.

– Посмотрим.

На том мужчине была рубашка с короткими рукавами, с вышитыми крошечными теннисными ракетками. Она могла сейчас увидеть эту рубашку между деревьев? Потом она вполне разумно решила, что он не мог надеть ту рубашку в холод. Или он хотел, чтобы она его узнала?

– А мы можем поужинать сосисками в тесте?

– Не сегодня, Джонатан.

– Алек их все время ест.

Миссис Марч дернулась, когда слева от нее послышался треск – веточки ломались под тяжелым ботинком? Она пошла быстрее, не обращая внимания на жалобы Джонатана, который с трудом выдерживал ее темп.

Тогда ей было лет тринадцать. Она не очень хорошо помнила себя в том возрасте, только свои ноги. Как странно помнить их из всего, что можно помнить о себе, но было именно так. До того, как половое созревание изменило ее тело, у юной миссис Марч были длинные и тонкие ноги – она пошла в отца. В то лето они особенно сильно загорели на юге Испании и покрылись мягким светлым пушком. Она помнила Кадис так, словно город приснился ей во сне или она видела его на экране в каком-то фильме – окружающие берег дюны, на которых растут кусты, громогласные босые мужчины, продающие креветок на берегу, набегающие с грохотом волны, блестящая вода. Шум волн был постоянным – низкий и грубый звук, чем-то напоминающий дыхание, не затихал даже ночью. От него было никуда не скрыться.

Когда миссис Марч находилась в Кадисе, дни были длинными, ей было скучно, и она ощущала беспокойство и тревогу. Ее родители преодолели почти шесть тысяч километров и обнаружили, что пляж им не особо нравится. Время от времени они лениво прогуливались вдоль берега (миссис Марч в дурном настроении тащилась сзади, все время отставая), но большую часть времени они молча лежали у бассейна, потягивали «Маргариту» и скрывали под большими солнцезащитными очками свое неудовольствие. Они предлагали ей с кем-нибудь подружиться, но в таком возрасте это не так просто – ты уже не такая раскованная и не стесненная условностями, как маленький ребенок, но тебя еще не желают принимать в компанию взрослых, где правила этикета, по крайней мере, гарантируют минимальную вежливость. Поэтому большую часть дней она хандрила, ощущая внутри пустоту, это давило на нее. Иногда она ныряла в море, но ей при этом становилось не по себе, она постоянно беспокоилась из-за того, что находилось под поверхностью моря – не чешуек, клешней и жал, а свидетельств пребывания в воде других купальщиков: пластырей с пятнами и теплой мочи. Вечер доносил до нее болтовню и периодические крики тех, кто плавал рядом. После полудня она скрывалась от солнца в гостиничном номере, время от времени спускалась в холл, чтобы посмотреть книги, которые другие постояльцы оставили на полках. Иногда она примеряла соломенные шляпы, которые выставлялись на металлических подставках в сувенирном магазине. Все телеканалы у нее в номере оказались немецкими, и, похоже, все туристы приехали из Германии. Мужчины носили обтягивающие шорты, которые мало что закрывали, а у женщин были такие светлые волосы, что казались почти белыми. Спины и бедра у них быстро становились розовыми на солнце, на сгоревших телах выделялись полоски от купальников.