Миссис Хемингуэй - [76]

39. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961

Когда Мэри возвращается из кабинета, Куццемано уже нет – ни в гостиной, ни на кухне. Быть может, он бросился прочь, стоило ей уйти: взревел мотор, гравий полетел из-под шин, и автомобиль скрылся в туманной дали. Что же делать? Звонить в полицию? Или Хэдли? Или даже Марте? Какой же надо было быть дурой, чтобы впустить этого человека. Наверняка он уже на полдороге к нью-йоркскому аукционному дому.

Но вещи Эрнеста лежат на своих местах – удочка, печатная машинка, первые издания, очки в проволочной оправе. Ничего не пропало. В доме тишина.

Мэри уже поднимает трубку, когда замечает какую-то тень за матовым стеклом внутренней двери. В приоткрытую щель виднеются густо напомаженные волосы и розовый шрам. На той самой сосновой скамейке, куда садился Эрнест, когда снимал обувь, сидит Куццемано – неподвижно, словно каменное изваяние, среди шерстяных свитеров, курток, теплых бот.

– Мы не пользуемся этой дверью, мистер Куццемано. Я вас предупреждала.

Глаза пронзительной голубизны широко распахнуты.

– Мэри. – Он облизывает губы.

Это даже не прихожая, просто тамбур между домом и улицей, где они вешали пальто и шарфы, оставляли грязные ботинки и ружья. За все то время, что они прожили в доме, Мэри, пожалуй, провела здесь не больше нескольких минут. Это помещение ничего для нее не значило до того дня, когда в доме прогремел выстрел. Она мчалась вниз, видя, как собственные ноги в тапочках перепрыгивают через ступеньки. «Эрнест! Эрнест!» Он лежал на полу в этой клетушке, ручка двери была испачкана кровью – падая, он пытался за нее ухватиться.

– Мы сюда не заходим, – повторяет она.

– Это случилось здесь?

Мэри неотрывно смотрит на рукав охотничьей куртки Эрнеста.

– Да.

– О, Мэри, как вы смогли пережить это?

– Произошел несчастный случай, – заученно произносит она. – Так бывает.

Куццемано встает и приносит из кухни одну из газет с некрологом. Зачитывает вслух кусок ее интервью. В его глазах – участие: он явно считает Мэри не наивной дурочкой, как остальные, а одинокой осиротевшей женщиной.

– А вы пришли убедить меня в ином, не так ли?

– Вовсе нет, миссис Хемингуэй. Вы единственная, повторю, единственная, кто знает, что случилось на самом деле.

Хвоя кедра, растущего у самого дома, теперь неподвижна. На небе показались светлые полоски, от них тучи кажутся еще темнее. Похоже, скоро снова пойдет дождь. Она нерешительно делает шаг в тамбур. «Как тут тихо и спокойно, – думает она. – Точно в притворе церкви. Если не в алтаре.»

Стайка черных птиц вспархивает с ближайшего деревца.

– Я посадила эти деревья, пока Эрнест лежал в клинике, – неосторожно произносит Мэри. – Миндаль и рябину.

– В клинике?

Она не поворачивается к нему и продолжает смотреть в окно, чтобы не видеть его лица. Про клинику знали только самые близкие друзья.

– А из-за чего он там лежал?

– Давление, – ответила Мэри. Ей казалось, что она и сама верит в то, что говорит.

Стая птиц поднялась уже высоко, но ни одна из них не нарушает строя. Они летят крыло в крыло и дружно поворачивают на фоне желтого вечернего неба. Кажется, что это пшеничное поле, волнующееся под ветром.

– Его лечили электрошоком. От депрессии, – сказала Мэри, сама удивляясь, отчего вдруг решила раскрыть душу именно перед Куццемано. – Он называл это «жарить бекон». Я столько времени уговаривала его отправиться туда.

– Понимаю.

– Он пробыл там недолго. Ухитрился как-то убедить врачей, что с ним уже все в порядке. Приезжаю в очередной раз навестить его – а он уже сидит с собранным чемоданчиком в кабинете врача и улыбается, как Чеширский кот. Я не должна была соглашаться. Должна была уговорить его остаться. – Мэри сложила ладони. – А я этого не сделала.

– А потом?

– Через неделю, – она сдерживает слезы, – он перестал быть собой.

Мэри усаживается на скамью рядом с Куццемано. Оба молча сидят в тамбуре, где умер Эрнест, и смотрят, как собираются лиловые тучи. В помещении темнеет. Падают первые капли дождя, а потом начинается ливень. И пусть. Дождь барабанит по крыше крыльца, миндальное деревце гнется под порывами ветра.

Мэри и Куццемано сидят совсем близко. Ей почему-то легче оттого, что он тут.

– В голове не укладывается, что Эрнест больше не видит, какого цвета небо. Что у него больше нет слов. Мне странно – мне дико! – что он теперь лишен этого наслаждения. Смотришь на его строки и бесишься, что его тут больше нет и что он больше ничего не напишет. – Мэри улыбнулась. – Вы должны прочитать его парижские зарисовки, Гарри. Читатели будут хохотать до слез.

Оба смотрят на четкие тени веток на стене. Сад за окном залит тем особым светом, который бывает только после грозы. Осень в Айдахо. Магия света и воды.

– Знаете, Эрнесту нравилось охотиться на крупного зверя. Леопард, лев, буйвол – все что угодно, лишь бы огромное. Когда мы вернулись из африканского путешествия, один из наших котов был совсем плох, на задней лапе прощупывалась опухоль. Эрнест сказал, что мы уже ничем не можем помочь животному, нужно избавить его от страданий. Я спросила, к чему такая спешка. А он ответил, что совсем скоро кот начнет испытывать нестерпимую боль. Кто-то принес ему ружье. Он держал кота, чесал ему шею, рассказывал, каким чудесным котенком тот был в детстве. А потом пристрелил его прямо там, на террасе, на виду у всех, напрочь снес ему голову. Ни до, ни после я не слышала, чтобы он так рыдал. Сострадание вовсе не было чуждо Эрнесту, и мне жаль, что вы знали его только с жесткой стороны. Поразительно, что вы все равно любили его.