Миссис Хемингуэй - [55]

– Марта Геллхорн. – Эрнест расхохотался. – Военный репортер-мазохистка. Ни фига ты не понимаешь, детка.

Марта распахнула парадную дверь и вышла на широкие каменные ступени. Ей не хватало воздуха. Сколько можно спорить об одном и том же? Наверное, это ее вина, ведь она снова и снова пыталась добиться от него того, что хотела услышать. В саду коты подстерегали голубей. Орхидея тянула розовато-лиловую шею. Бездумно заливались птицы.

Вокруг роскошно цвела Куба.

Эрнест вышел следом. Молча протянул коктейль и плюхнулся в тростниковый шезлонг. Тот в ответ жалобно скрипнул, затем раздался треск, и Эрнест приземлился наземь – колени на уровне ушей, на лице детская ярость. Но при виде хохочущей Марты тоже улыбнулся.

– Вот ведь барахло, – воскликнул он, поднимаясь.

Обломки шезлонга полетели в сад, оттуда послышался кошачий вопль. Марта снова расхохоталась.

– А теперь скажи мне, зачем тебе отсюда уезжать? – спросил Эрнест, махнув рукой в сторону виллы «Финка», их роскошной развалины. Он уселся рядом, отчетливо запахло спиртным. – Что я могу сделать для тебя, Марти? – Теперь его голос звучал нежно. Бедняга Эрнест. Его всегда любили больше, чем он сам.

– Давай отправимся в Европу.

– Я старый.

– Тебе только сорок четыре. Ты можешь встряхнуться.

– Там холодно. И еда ужасная. Издергаюсь, а толку?

Он отхлебнул из бокала Марты и протянул ей.

– Для меня от тебя там как раз будет очень много толку!

– Я не могу быть твоей горничной, Марти. И твоей гувернанткой.

– Тогда снова будь репортером.

– Не хочу, Марта. Если ты останешься здесь, мы могли бы попробовать стать семьей, родить дочь.

При мысли о детях Марта вздрогнула. В прошлом году она сделала очередной аборт. Эрнест уговаривал ее сохранить ребенка, он вбил себе в голову, что это девочка. Но Марта сказала, что мать из нее не получится и детей ей никогда не хотелось и не захочется.

– Прошу тебя, не начинай.

Эрнест бросился к ней, положил руки ей на колени. «Господи, – подумала она. – Вот только этого не нужно». Марта умела управляться с ним, когда он хамил и придирался, но перед нежностью и покорностью была безоружна.

– Кролик, я знаю, что мы изводили друг друга. Что мы не всегда вели себя как следовало, но Господь и не обещал легкой жизни двум писателям, если они попытаются жить вместе. Кролик, пожалуйста.

Марта взглянула в его беззащитное, молящее лицо – но устояла. Сделала большой глоток из бокала. Отвратительный джин – безвкусный и крепкий.

– Я должна.

– Ну и ладно. – Он поднялся. – Если тебе охота, можешь забирать с собой свою мировую скорбь, катиться ко всем чертям и искать там мировые заговоры. Когда ты, стерва, поймешь, наконец, что война везде одинаково отвратительна?!

Ну вот, это уже больше похоже на старину Эрнеста!

Он схватил свой бокал и широкими шагами направился в дом, поддав ногой останки злополучного шезлонга.

– Катись в свою Англию, писательница гребаная! – донесся до Марты его полный ярости крик.

Она отколупнула присохшее мыло с бриллиантов на обручальном кольце и стряхнула щелчком пальца. Потом допила джин, глядя на пару птиц, что устраивались на ночлег над ее головой. Ночь стремительно опустилась на Кубу. Нет, быть писательской женой – это не для Марты. Ей надо на войну.

20. Париж, Франция. 26 августа 1944

Покинув «Ритц», Марта отправляется назад, на Елисейские Поля. Что это было? Разве так она представляла свой торжественный уход от Хемингуэя? Еще утром собственное освобождение рисовалось ей не менее знаменательным событием, чем сегодняшнее освобождение Парижа. И вот теперь, вместо того чтобы ликовать, она бредет в сторону Тюильри, думая о клочке туалетной бумаги. Аккуратные строчки, стихотворение для некоей Мэри. Почему у Эрнеста вечно так? Отважный мужик носится по городу в сопровождении банды головорезов, но при этом, кажется, не может ни на месяц, ни на неделю, ни на час остаться один. Между его разводом с Файф и новой женитьбой прошло тринадцать дней, кажется, он просто физически неспособен оставаться неженатым.

Клумбы сада Тюильри пусты – скорее всего растения съели. Рядом дымится сгоревший танк. В садовом кафе Марта помешивает жидкий суп и заказывает кофе. Ей приносят отвар цикория с парой кристалликов сахарина. Сидя за столиком под ярким солнцем, она постепенно осмысляет весь абсурд происходящего: получается, Эрнест умолял ее остаться в тот самый день, когда писал любовные стихи своей новой пассии. А что тут удивительного? Ведь Эрнест без женщины – это Эрнест в поисках женщины. Противно только, что Мэри ее фактически подставила: словно труппа идиотов превратила тщательно подготовленный сценарий в какой-то балаган.

В Лондоне ходили слухи, будто Эрнест развлекается с кем-то в Дорчестере, но Марта сочла это очередным военно-полевым романом и не придала особого значения. Сказать по правде, после того как они покинули Гавану, она тоже периодически позволяла себе поразвлечься. А желтые тюльпаны у его постели в лондонском госпитале? Быть может, их принесла она – Мэри Уэлш… Или Уолш? Но если уж Эрнест написал любовное стихотворение, значит, дело серьезное. Марта почти восхищалась им – в самом деле, есть что-то эпическое в том, чтобы жениться на каждой женщине, с которой переспал. Насколько он прекрасный любовник – настолько же скверный муж.