Мисс Равенел уходит к северянам - [160]

— Я была ужасно несчастлива!

Вообще говоря, удивительно, как он не схватился тут же и не сказал ей: «Позвольте, я сделаю вас счастливой». Но Колберн и сам был в ту пору в сетях меланхолии. Изнуренный болезнью, он, как мотылек на огонь, тянулся к горестным мыслям; не пришел еще к выводу, что единственный путь к исцелению — это работа, действие, жизнь в согласии с долгом.

— На свете много несчастных людей, — ответил он Лили. — И я полагаю, что в этом нам надо искать утешение.

— Но почему? — с изумлением спросила она.

— Да, это именно так, — подтвердил Колберн. — На цветущей яблоне десять тысяч бутонов, но только пятьсот из этих бутонов дадут плоды. Точно так и с людьми: полным цветом будут цвести лишь немногие, остальные увянут. Таков метод, избранный богом. Он творит нас с избытком, заранее зная, что лишь малая часть пройдет предназначенный путь до конца. Материала у него предостаточно, и ему нет нужды экономить, результаты будут достигнуты. И поэтому вы, как и я, даже если наша судьба, не расцветши, увянуть, должны быть довольны тем, что конечная цель создателя будет все-таки выполнена. Кому-то назначено счастье, не нам, так другим, и этому надо радоваться, забыв о себе.

— Какая тяжкая доля! — сказала Лили.

— Да, тяжкая доля. Но кто дал нам право требовать личного счастья? Мы не вправе да и не в силах ставить условия создателю. Мы можем только способствовать счастью других. И я удивляюсь, что вы считаете это столь тяжкой долей. Насколько я понимаю натуру женщин, они всегда готовы страдать ради счастья других, согласны снова и снова идти на жертвы.

— И все же это жестоко, — ответила Лили. — У меня недостанет сил еще раз на новые жертвы.

В сильном душевном волнении она закрыла глаза: ее поразила мысль, что вдруг от нее потребуют в жертву еще и сына.

— Мне грустно, что именно вам не досталось счастье, — сказал Колберн, глубоко потрясенный скорбью в ее лице. — Я так глубоко вас жалел все это время. Но я молчал.

Он взял Лили за руку, и она не спешила ее отнять. Его рассуждения оставались ей чуждыми. Но эти простые слова, которые мог сказать и ребенок, западали ей прямо в сердце, рождали в душе благодарность, утешали ее.

Впрочем, их разговоры не всегда были грустными или чувствительными. С Колберном за недолгое время, что они были вместе, Лили случалось смеяться чаще, чем за шесть предыдущих месяцев. Поначалу она смеялась, только чтобы не плакать, но потом, постепенно, смех поборол слезы. Лили, должно быть, не сознавала сама, как тесно, был связан Колберн все эти четыре года со всем, что было важнейшего в ее судьбе; с ее тяжкими испытаниями, с постепенным уходом их в прошлое, с горестной думой о Картере, с любовью к отцу и ребенку, со всей ее интенсивной душевной жизнью тех лет. И теперь присутствие Колберна обновляло ей душу. Словно он бережно перебирал легким касанием пальцев струны в ее сердце. Мужчине дается огромная власть над женщиной, если он обстоятельствами или силой своей натуры так близко поставлен к истокам ее чувств.

Будет, впрочем, неверно считать, что мистеру Колберну удалось уже в этот момент наиграть на сердечных струнах миссис Картер достаточно внятный мотив; у него, пожалуй, и не сложилось еще достаточно четко такое намерение. К тому же он отдавал себе полный отчет, что, прежде чем с честью заняться таким музицированием, ему надо добиться приличного заработка.

— Ну, пора за работу, — сказал он однажды, просидев к тому времени дома уже больше двух месяцев. — Эдак я, чего доброго, совсем развалюсь от лени, а потом и кусков не сумею собрать. Если я буду бездельничать хотя бы на день больше, чем того действительно требуют остатки моей хвори, я перестану себя уважать.

— Полностью с вами согласен, надо работать, — ответил доктор. — Ведь в этом наше земное блаженство и слава. Я, например, с величайшей радостью думаю, что война покончила с духом праздности в нашей стране. По сути, победа Севера — это победа работающих, живущих своими трудами, над теми, кто праздны и кто непременно желает жить за счет чужого труда. Европейцы видят это еще яснее, чем мы. Трудящиеся всех европейских стран приветствуют нашу победу, как собственную. Рабовладельцы хотели создать в нашей стране праздную аристократию. Разбив их, мы учредили трудящуюся демократию. И, зарабатывая сами себе на жизнь, мы утверждаем мораль выигранной нами войны, торжествующий дух нашей страны и нашего века. Молодой американец, пребывающий в эти дни в праздности, принадлежит не нашему веку, а былым полуварварским временам; он более ограничен в своих воззрениях на жизнь, чем самый отсталый батрак или только сегодня прибывший к нам новичок-эмигрант, годный пока лишь на то, чтобы рыть канавы. Каким процветающим станет теперь наш улей, когда мы изгнали всех трутней. От рабовладельцев нельзя было ждать ничего, кроме зла. Оборотной, скрытой от нас стороне Луны не дано увидеть светлую землю, и как бы ни шло движение светил, там всегда будет темная ночь. Да, мы будем теперь трудиться. Будем жить, как приличные люди, с пользой для человечества. И я искренне рад, что у вас есть профессия. Молодежь, вырастающая в кругу литераторов или ученых, иногда поддается соблазну им подражать; молодые люди готовятся стать литераторами, не подумав, что надо сперва получить какую-нибудь специальность. Они думают прокормиться пером — и ошибаются. Наивно считать, что это надежный заработок; по собственной воле они обрекают себя на неверное существование. Каждый, кончающий университет, как и всякий другой, должен иметь прежде всего какое-нибудь ремесло, занятие, профессию. И тогда, обеспечив себе безбедную жизнь, он может пытать свои силы в науке и литературе.