Мисс Кэрью - [50]

Что она ответила и говорила ли вообще, я не могу сказать, потому что мои мысли путались; я помню только, что поцеловал ее и почувствовал себя очень счастливым, и что, когда миссис Моррисон вошла в комнату, она застала меня обнимающим за талию мою дорогую.

Я едва ли могу вспомнить, когда впервые заметил перемену в Джоне Гриффитсе; но я вполне уверен, что это было где-то примерно в это время. Трудно выразить взгляды словами и объяснить мелочи, которые, в конце концов, являются скорее чувствами, чем фактами; но другие видели перемену так же, как и я, и никто не мог не заметить, что он стал более молчаливым и необщительным, чем когда-либо. Он старался держаться подальше от дома, насколько это было возможно. Все свои воскресенья он проводил вне дома, уходя сразу же после завтрака и не возвращаясь до полуночи. Он даже положил конец нашему старому дружескому обычаю вместе возвращаться домой после окончания нашей ночной работы и вступил в нечто вроде клуба в пивной, в котором состояли около дюжины праздных парней, принадлежащих к театру. Хуже того, он едва ли обменивался со мной словом с утра до вечера, даже когда мы обедали. Он наблюдал за мной так, словно я был вором. А иногда, хотя я уверен, что никогда в жизни не причинял ему зла намеренно, я ловил его взгляд из-под черных бровей, словно он ненавидел меня.

Не раз я брал его за руку, когда он спешил по воскресеньям или отправлялся вечером в клуб комнату, и говорил: «Гриффитс, ты что-нибудь имеешь против меня?» — или: «Гриффитс, не зайдешь ли ты сегодня вечером ко мне, выпить по-дружески?» Но он либо просто стряхивал мою руку, не сказав ни слова, либо бормотал какой-то угрюмый отказ, больше походивший на проклятие, чем на вежливый ответ; так что я, наконец, устал от попыток примирения, позволив ему идти своим путем и выбирать себе компанию.

Лето было в самом разгаре, и наш договор с Бельвидером почти закончился, когда я начал покупать мебель, а Элли готовить свои свадебные вещи. С Джоном Гриффитсом дела обстояли так же, но когда был назначен день свадьбы, я решил еще раз попробовать примириться с ним и пригласить в церковь и на ужин. Обстоятельства этого приглашения так же ясно запечатлелись в моей памяти, как если бы все это произошло сегодня утром.

Это было двадцать девятого июля (я придаю особое значение датам), и в тот день в час дня была общая репетиция. Погода стояла теплая и туманная, я решил прийти пораньше, чтобы не опоздать и не устать; потому что знал, что с отработкой трюков и Потрясающего Спуска у меня будет достаточно дел, прежде чем мой рабочий день закончится. Следствием этого было то, что я прибыл примерно на двадцать минут раньше, чем следовало. При дневном свете сады выглядели уныло, но, во всяком случае, они были приятнее, чем театр; поэтому я слонялся взад и вперед среди деревьев, наблюдал, как официанты стирают пятна со столов в беседках, и думал о том, как убого выглядят фонтаны, когда они не играют, и какие жалкие пустяки представляют собой Сталактитовые пещеры, Косморамические гроты, и все другие достопримечательности, выглядевшие так прекрасно в свете цветных ламп и фейерверков.

Я прогуливался, прокручивая все это в голове, и кого же увидел в одном из летних домиков, как не Джона Гриффитса! Он лежал на столе, уткнувшись лицом в сцепленные руки, и крепко спал. Пустая бутылка из-под эля и стакан стояли рядом с ним, а его трость упала рядом со стулом. Я не мог ошибиться, хотя его лицо было скрыто, поэтому подошел и легонько тронул его за плечо.

— Прекрасное утро, Джон? — сказал я. — Я думал, что пришел сюда рано; но, похоже, ты все-таки пришел раньше меня.

Он вскочил на ноги при звуке моего голоса, как будто его ударили, а затем резко отвернулся.

— Зачем ты меня разбудил? — угрюмо сказал он.

— Потому что у меня есть для тебя новости. Ты знаешь, что шестое августа будет нашей последней ночью здесь… Так вот, приятель, седьмого я собираюсь жениться, и…

— Будь ты проклят! — прервал он, повернув ко мне мертвенно-бледное лицо и сверкая глазами, словно тигр. — Будь ты проклят! Как ты посмел прийти ко мне с этой историей, ты, гладкомордый пес? — ко мне… выбрав именно меня?

Я совершенно не ожидал подобного взрыва страсти, и мне нечего было сказать, поэтому он продолжал:

— Почему ты не можешь оставить меня в покое? Зачем ты меня искушаешь? Я держался подальше от тебя до сих пор…

Он замолчал и закусил губу, и я увидел, что он дрожит с головы до ног. Я не трус — вряд ли я был бы Братом-Патагонцем, если бы был им. Но вид его ненависти, казалось, на мгновение вызвал у меня тошноту и головокружение.

— Боже мой! — сказал я, прислоняясь к столу, — что ты имеешь в виду? Ты с ума сошел?

Он ничего не ответил, но посмотрел прямо на меня, а затем ушел. Не знаю, как это случилось, но в этот момент я понял все. Это каким-то образом было написано у него на лице.

— Ах! Элли, дорогая! — Я издал нечто вроде стона и сел на ближайшую скамейку; думаю, в тот момент я едва ли понимал, где нахожусь и что делаю.

Я не видел его снова, пока мы не встретились на сцене, примерно через час, на репетиции. Это была грандиозная пьеса, с большим количеством стрельбы, настоящей водой и живым верблюдом в последнем акте; мы с Гриффитсом были мозамбикскими рабами, выступавшими перед раджой в Зале Канделябров. К этому времени я, конечно, восстановил свое обычное самообладание; но я видел, что Гриффитс был пьян, потому что его лицо раскраснелось, и он пошатывался. Когда репетиция закончилась, мистер Эйс позвал нас в свою отдельную комнату и принес графин хереса, в отношении которого, должен сказать, он всегда был так щедр, как только может быть джентльмен.