Мисс Кэрью - [5]

Я отправился в Дарем в понедельник, как и было предложено, — в тот памятный понедельник той памятной первой недели июля, — взяв с собой перчатки в количестве, достаточном для Бриарея, и ботинки в количестве, достаточном для сороконожки. Что касается парфюмерии и помады, я мог бы смазать маслом и надушить добровольческий корпус, не став от этого заметно беднее. Я, кстати, не думаю, что психологические исследователи обратили такое внимание, какого заслуживает этот вопрос, на ту тонкую связь, которая соединяет помаду с нежной страстью. Именно в таинственной природе вещей Купидон и Бриденбах должны играть на руку друг другу. Влюбленный мужчина по неизбежному закону тяготеет к медвежьему жиру и проявляет болезненный интерес к своим волосам. Я помню, что в то время получил невыразимое утешение от покупки Патентованного Меллина, Глицеринового масла, Кристаллического Крема, Питательной Помады и тому подобных смягчающих веществ. Кроме того, я нашел успокаивающее влияние, такое же, как «божественная философия», какая никогда не проливалась на беспокойную душу человека, в бальзаме Роуланда из Колумбии.

Не в моей власти дать сколько-нибудь вразумительный отчет о первых двух или трех днях в Сеаборо-корте. Они прошли, так сказать, в элементарном сне любви и ревности, блаженства и отчаяния. Я завидовал капитану Брюеру, лорду Шербруку, преподобному Клементу Стоуну (у которого была жена и семеро детей в Беркшире) и даже моему дорогому, доброму, гостеприимному Джеффри Бьюкенену. Я не мог ни спать, ни есть, ни разговаривать, — как в те дни, когда мое сердце было свободно от мисс Кэрью. Когда-то давным-давно я привык добиваться небольшого успеха в обществе; но сейчас я не мог бы сказать ничего гениального даже ради того, чтобы спасти свою жизнь. Я мучительно сознавал свою собственную застенчивую глупость. Я знал, что я тупее Брюера, и что даже плагиат лорда Шербрука оставлял меня в тени. Я горел желанием отличиться. Я хотел, чтобы разразился сильный шторм и судно потерпело крушение прямо перед домом; представлял себе, как я один из всех людей на этом побережье выйду с веревкой на поясе и спасу одного за другим теряющих сознание страдальцев. Я хотел, чтобы Сеаборо-корт загорелся ночью, и думал, как это будет славно, когда пожар достигнет своего пика, а трусливая толпа будет стоять в стороне; тогда я брошусь сквозь дым и пламя и поднимусь по горящей лестнице, пока не найду комнату, где мисс Кэрью будет стоять у окна, тщетно взывая о помощи от тех, кто внизу. Затем я возьму ее на руки, укутаю одеялом ее любимую фигуру, чтобы защитить ее одежду от огня; и отнесу ее, шатающуюся, задыхающуюся, но неустрашимую, в безопасное место, где, упав к ее ногам, весь почерневший и ужасный, я скажу: «Я люблю вас, Хелен Кэрью! Я никогда не осмеливался сказать вам это до сих пор», — и умру.

Но это были безумные мечты. Погода была великолепной; море походило на зеркало из голубой стали; а что касается огня, то, казалось, шансов на это было не больше, чем если бы Сеаборо-корт был построен, как дворец О'Донахью, на дне озера Килларни.

Наконец наступило утро, — я думаю, это было четвертое или пятое после моего приезда, — когда мы собирались провести долгий день на воде на яхте сэра Джеффри. Компания состояла из миссис Макферсон, преподобного Клемента Стоуна, капитана Брюера, мисс Кэрью и меня. Бьюкенен, как капитан своей собственной «посудины», взял управление ею на себя. Лорд Шербрук, страдавший морской болезнью, и леди Бьюкенен с детьми, предпочли остаться дома.

Мне кажется, я никогда не видел такого великолепного утра. К восьми часам мы снялись с якоря и позавтракали на борту. Все были в самом приподнятом настроении. Море было невообразимо голубым и таяло в золотистой дымке на горизонте. Восхитительный воздух дул с юга, и время от времени на воде появлялись ямочки, как на щеках от улыбки. Берег незаметно отступал; серые чайки мелькали в промежутках между нами и небом; яхта скользила с наполовину заполненными ветром парусами, как игрушечный кораблик по листу бумаги, изображающему море. Мы направлялись на романтический маленький островок у побережья Нортумберленда, примерно в двадцати милях к северу от Сеаборо-корт, где собирались устроить пикник — просто островок, сказал Джеффри, едва ли полторы мили в окружности; на нем имелись три или четыре рыбацких домика, около дюжины жителей, роща, горсть травы и несколько овец. Никто никогда туда не ходил. Он не был нанесен ни на одну карту. У него даже не было названия. Что может быть восхитительнее?

Мы скользили по поверхности воды, смеясь, разговаривая, наслаждаясь морем и солнечным светом; нас очень позабавило гениальное изобретение сэра Джеффри для управления его яхтой. Он был полон энтузиазма, показывая его, объясняя и демонстрируя в действии снова и снова. Он заверил нас, что это было самое полезное, самое удивительное, самое важное улучшение, какое мир видел за последнюю четверть века. Оно действительно казалось очень остроумным. Сейчас я не имею ни малейшего представления о том, что это был за механизм, но в то время я понимал его достаточно хорошо или думал, что понимаю. Все, что я помню об этом, — это своего рода каркас, закрепленный примерно на полпути вниз по грот-мачте, служащий, я думаю, для того, чтобы собрать большое количество веревок вместе, откуда они тянулись ниже, через крышу абсурдно выглядящей маленькой сторожевой будки в середине палубы. Внутри этой сторожевой будки был запутанный лабиринт блоков, петель и концов веревок с узлами; это больше походило на очень маленькую колокольню с огромным количеством колоколов, чем на что-либо другое, что я мог придумать.