Так прошли зима и весна; и деревья на маленькой площади, выглядевшие такими зелеными около двух недель, стали коричневыми и пыльными от летней засухи. И все же я совершал покаяние в парке и приносил себя в жертву в театрах, и бывал вознагражден через долгие промежутки времени отдаленным поклоном или вежливой улыбкой мисс Кэрью. Если я хоть мельком видел ее раз за долгую неделю, я утешался. Если я встречал ее на вечеринке, если я танцевал с ней в одной кадрили, я был счастлив в течение месяца. Однажды, — только однажды, — я был так благословлен, что подал ей ужин; и отправился домой, словно Пол Флемминг, с нимбом вокруг головы.
Внезапно, в середине июня, когда сезон был в самом разгаре, а погода стояла самая яркая, солнце зашло в небесах, и Лондон превратился в знойную пустыню.
«Придворный журнал» объявил об отъезде мисс Кэрью в ее поместье в Йоркшире.
Отослав уведомление о своем уходе редактору «Пимлико Пэтриот» со следующей почтой, я предался отчаянию. Я сказал себе, что с жизнью покончено. Я больше не брился. Я носил тапочки, презирал галстуки и стал безразлично относиться к своим рукам. Я стал мизантропом — затворником — ненавистником своего вида. Я стал ужасом для всех маленьких мальчиков на площади; и я получил мрачное удовлетворение от прочтения труда Тейлора о ядах.
Этот кризис длился около недели, когда сэр Джеффри Бьюкенен нанес мне визит.
Сэр Джеффри Бьюкенен — один из лучших людей, какие дышат воздухом северной страны; сердечный, веселый, гостеприимный, шумный, добродушный, красивый, весит пятнадцать стоунов и имеет рост шесть футов три дюйма без обуви. Ему около сорока пяти лет, и он владеет большими поместьями в Дареме и Нортумберленде. Около восьми лет назад он женился на хорошенькой французской гувернантке без гроша в кармане, которая делает его совершенно счастливым. Его главное хобби — механика. Он обожает охоту — у него полно гончих и лошадей; он также владеет одной из самых совершенных яхт, какие когда-либо были спущены на воду, — но в первую очередь, у него восхитительная мастерская. Изобретателем рождаются, а не становятся; и Джеффри — прирожденный изобретатель. Он одарен той беспокойной изобретательностью, которая стремится к постоянному улучшению. Его дом — музей экспериментальной механики; но я должен признаться, что его изобретения редко отвечают той самой цели, для которой они предназначены. Действительно, слишком часто они делают то, чего от них никто не ожидает, и это очень неприятно. Например, он изобрел обогревательный аппарат, который взорвал четыре его теплицы; косилку, которая чуть не отрезала ему ноги; и детский джемпер, который чуть не задушил его старшего сына в нежном возрасте одиннадцати месяцев. Он говорит о себе, что совершил больше блестящих неудач, чем любой известный ученый; но при этом его не обескураживают никакие неудачи. Как только одно изобретение оказывается неудачным, он принимается за другое, еще более сложное, еще более невыполнимое и основанное, конечно, как и предыдущее, на самых разумных принципах. Дорогой старина Джеффри Бьюкенен! Все смеялись над ним, и все любили его; я думаю, что смеялся меньше, чем любил. И все же я не могу сказать, что был хоть в малейшей степени рад услышать его сердечный голос у моей двери тем пыльным, солнечным, унылым июньским утром, когда сидел, погруженный в меланхолию, в своей маленькой квартирке на первом этаже, оплакивая свои разбитые надежды и мисс Кэрью.
Я проинструктировал миссис Мозли отказывать всем желающим проникнуть ко мне, но сэр Джеффри Бьюкенен настоял на том, чтобы меня впустили.
— Занят? — услышал я его голос. — Что вы подразумеваете под словом занят, мэм? Он дома и один?
— Мистер Дандональд дома, сэр, и один, сэр, — извиняющимся тоном ответила моя хозяйка, — но это его особое распоряжение…
— Особое распоряжение! — перебил Бьюкенен. — Я потратил уйму времени, чтобы найти этот проклятый дом, и я не уйду, не повидавшись с ним. Вот… вам не нужно объявлять обо мне, мэм. Я возьму вину на себя. Первый этаж, вы сказали? Благодарю вас.
А потом послышались его тяжелые шаги по лестнице, его веселое лицо показалось в дверях и могучая, протянутая рука, сжала мою до боли.
— Хорош, нечего сказать! — воскликнул он. — Отказываться видеться со своими друзьями и держать женщину-грифона, чтобы сказать им, что он занят. Занят! Как бы вы ни были заняты, Фил Дандональд, я бы все равно встретился с вами, клянусь Юпитером![1]
— Черт побери, Бьюкенен, — сказал я раздраженно, — вам не обязательно превращать чью-то руку в желе! Ваша хватка подобна тискам.
— Подобна тискам, мой дорогой друг? Ничуть. Но скажите мне, что заставило вас замкнулся в себе. Вы слишком усердно работаете в этом чертовом бункере? А? Захватывающие истории о любви и безумствах? Рассказы о битвах, убийствах и внезапных смертях? Это никуда не годится, вы же знаете. Это не окупится. Механизм мозга обладает тончайшей настройкой, молодой человек, и его нелегко будет починить, если он выйдет из строя.
— Я сейчас не особенно усердно работаю, — ответил я.
— Вы больны, мой мальчик?
— О, нет, просто немного устал к концу сезона.
