Мисс Кэрью - [109]

Я чувствовала, что не могу произнести ни слова, даже если бы моей жизни угрожала опасность; но джентльмен, увидев мое смущение, любезно прошептал мне на ухо несколько слов похвалы и ободрения. Я начала песню, которую пела в последний раз, но, увы! На четвертом или пятом такте голос и память отказали мне. Я задрожала, остановилась и разразилась бурными слезами.

— Фу, — презрительно сказал мой отец, — ребенок совершенно не умеет петь. У нее голоса не больше, чем у моей кошки.

Пронизывающий ветер и дождь жалобно стучали в ту ночь в окно моей комнаты, когда я, дрожа, лежала на своей маленькой кровати и рыдала, пока не заснула.

II

Не знаю, как это случилось, но мой отец вскоре после этого обнаружил, что я умею петь. Полагаю, что он, должно быть, подслушивал у дверей и возвращался домой в середине дня, чтобы сделать это; ибо вскоре, увы! Он был в этом совершенно уверен. Возможно, прошло примерно три недели после визита мистера Гримальди, когда произошли следующие события.

Стояла зима. Моего отца, как обычно, не было дома. В камине горел скудный огонь, который поддерживала пожилая женщина, прислуживавшая жильцам. Мне не разрешалось зажигать свечи, поэтому я обычно сидела, напевая или бренча на старом клавесине при слабом свете камина, пока не чувствовала себя достаточно усталой или опечаленной, чтобы подняться наверх и лечь спать. Этой ночью я очень устала, поэтому выгребла пепел несколько раньше обычного, тихонько прокралась в свою комнату и вскоре погрузилась в глубокий сон без сновидений.

Возможно, я проспала около трех или четырех часов, когда меня разбудила тяжелая рука на моем плече и яркий свет перед моими глазами.

— Элис, — произнес строгий громкий голос. — Элис, немедленно вставай!

Я была так напугана и растеряна, что едва понимала, где нахожусь, и начала плакать.

— Прекрати, дитя мое, — сказал мой отец глубоким голосом, которого я всегда боялась. — Вставай и немедленно одевайся. Ты слышишь? Быстрее!

И, пожав мне руку, он оставил свечу и вышел из комнаты. Запыхавшаяся, плачущая и испуганная, я подчинилась. Ночь была очень холодной и, казалось, пронизывала меня насквозь. Я попыталась смыть следы слез со щек и посмотрела в окно. Все снаружи было черным, густой туман облепил стекла. Я услышала шаги отца на лестнице.

— Ты готова? — спросил властный голос.

Я была готова, поэтому спустилась вниз и нашла там своего отца и еще одного человека.

Незнакомец был крупным мужчиной с красным сердитым лицом и грубым голосом, и я почувствовала, что боюсь его.

— Это тот самый ребенок? — сказал он. — Она очень маленькая.

— Тем лучше, сэр, — сказал мой отец, — тем удивительнее.

— Сколько ей сейчас лет? — спросил незнакомец.

— Шесть или семь, я полагаю, — ответил мой отец со странной улыбкой, — но мы скажем — пять, мистер Смит, или четыре, если вам так больше нравится. Вряд ли кто-то станет доискиваться истины.

Они оба рассмеялись; но я была готова снова заплакать от ужаса. Я думаю, что мои страхи были главным образом из-за того, что я подумала — меня собирались продать и увезти — таким ребенком я была тогда!

— Что ж, Хоффман, давай сначала послушаем ее, — сказал незнакомец, когда отсмеялся.

— Спой, Элис, — сказал мой отец, — и учти, если ты будешь вести себя сейчас так же, как на днях, я выставлю тебя за дверь на улицу!

Тревога, которую вызвала у меня эта угроза, придала мне какую-то отчаянную храбрость. Я пела, сам не помню что; но незнакомец кивал головой и потирал руки; а мой отец, вместо того чтобы ругать меня, несколько минут серьезно разговаривал с ним вполголоса.

— Решено, Смит, — торжествующе сказал мой отец, — когда мы начнем?

— Время терять ни к чему, — ответил мистер Смит. — Пусть она начнет сегодня вечером.

— Сегодня вечером! — воскликнул мой отец. — Но уже одиннадцать часов!

— Неважно — они никогда не уходят раньше трех или четырех утра.

— Надень шляпку, дитя, — сказал мой отец. — Мы выходим.

О! Как мокро, холодно и скользко было на темных улицах! Ни одна лавка не была открыта; не было видно ни души, ни одного живого существа. Я помню ту ужасную ночь так же хорошо, как если бы это было вчера: стоячие лужи воды на тротуаре — длинные темные улицы — мерцающие масляные лампы — туман, который цеплялся за мои волосы и почти насквозь промочил мою одежду — холодный сырой ветер и кареты, которые раз или два прогрохотали мимо нас по дороге. Мы прошли большое, очень большое расстояние — и я думала, что мы никогда не приедем. Затем мы пересекли мост через широкую реку, и, наконец, остановились перед дверью большого магазина, все ставни которого были закрыты, а снаружи висела лампа. Мистер Смит тяжело постучал в дверь, сонный мужчина открыл ее и впустил нас. В тот момент, когда мы оказались внутри, я услышала громкий шум разговоров и смеха людей, звон бокалов и звук, похожий на стук молотка по дереву.

— Элис, — сказал мой отец, наклоняясь и приближая губы к моему уху, — сейчас ты будешь петь. Сделай все, что в твоих силах, и у тебя будет кукла; не будешь стараться…

Он больше ничего не сказал, но его голоса и взгляда было достаточно.

В следующее мгновение я оказалась в комнате, полной людей и ярко освещенной. Сначала шум, жаркая атмосфера, яркий свет, клубы табачного дыма и ужас, который я испытывала, почти лишили меня способности что-либо видеть; но когда прошло несколько минут, я начала осматриваться. Мой отец занял место у двери, меня посадили рядом с ним. Мистер Смит сидел далеко от нас во главе стола, его появление было встречено громким звоном бокалов. Компания состояла примерно из двадцати пяти или тридцати человек; большинство из них выглядели веселыми и добродушными.