Мишка, Серёга и я - [79]

Минут десять назад Геннадий Николаевич велел тем, кто не приготовил уроки, немедленно идти домой. Все мы дружно закричали, что сделали уроки сразу после школы. Только Сашка Гуреев заявил, что у него не решены задачи по алгебре.

Сашка никогда так серьезно не относился к алгебре. Геннадий Николаевич, по-моему, тоже подумал об этом. Тем не менее он велел выдать Гурееву его порцию колбасы и конфет. Сашка съел все, что ему причиталось, и ушел.

Работать без освещения стало уже трудно. Нас с Серёгой послали в кладовую за времянкой (времянка — это переносная лампочка на длинном шнуре, который можно подключать прямо к распределительному щиту).

С нами хотела пойти Аня. После нашего разрыва она не раз искала случая воскресить умершую любовь. Но я этого не хотел. Мы с Серёгой заявили, что обойдемся без девчонок. Аня надулась и угрожающе проговорила:

— Ну ладно!

Кладовая, куда спускались мы с Серёгой, помещалась на первом этаже, в чуланчике под лестницей.

Мы чувствовали себя очень усталыми, но это нас только веселило. Мы шли и дурачились. Серёга делал вид, что у него от усталости подкашиваются ноги. Я от души хохотал, будто это и в самом деле было очень смешно. Вообще в эту минуту мне казалось нелепым, что мы не только не проводим свободное время вместе, а, наоборот, часто ссоримся.

— Гарька, — вдруг сказал Серёга мрачным голосом, — я сейчас, наверное, умру. Переутомился. Есть такая болезнь, знаешь?

— Знаю, — сказал я, уже начиная смеяться.

— У меня есть предсмертное желание. Знаешь, какое?

— Чтобы первая лампочка зажглась, — догадался я.

— Я мечтаю пожрать, — сказал Серёга.

Я расхохотался и сказал:

— А я — поспать.

— Ты интеллигент, — сказал Серёга. — Пожрать — это законно.

— Помнишь, — сказал я, — как мы у тебя картошку лопали?

— Не искушай! — смеясь, крикнул он. — Хорошая была картошка. А помнишь, как булку наворачивали, когда ты из дома ушел?

— А помнишь, — сказал я, давясь от смеха, — как ты Геннадичу сказал, что тебя в классе нет?

Серёга с удовольствием захохотал и спросил:

— А это помнишь?

Он сбежал на лестничную площадку, зашатался как пьяный и растопырил руки, приговаривая заплетающимся языком: «Крошка, бай-бай!» Потом он крикнул, подражая моему голосу: «Негодяй!» — и ударил себя в зубы.

— Ты просто артист! — закричал я в восторге.

— Серьезно, Гарик, — сказал Серёга, перестав смеяться. — Я тогда порядком струхнул.

— Ты преувеличиваешь, — сказал я, млея.

— Сам дурак! — сказал Серёга. — Ты его все-таки здорово двинул. Мы с Мишкой потом даже жалели, что ты с нами поссорился.

— Это вы со мной, — возразил я счастливо.

— Ты заметил, — спросил Серёга, — что я к тебе все время мириться набивался?

— Заметил, — ответил я, хотя ничего подобного мне и в голову не приходило. Гордый Серёга, видимо, делал такие попытки примириться, которые можно было разглядеть только в микроскоп. — Я заметил, но не понял.

— Я думал, ты не замечаешь, — тоже счастливо сказал Серёга.

Снизу на весь пустой, гулкий дом раздался голос Гуреева:

— Верезин! Гарька! Верезин!

— Чего ты орешь? — сердито крикнул я, перегнувшись через перила. Мы стояли на площадке второго этажа.

— Григорий Александрович приехал! — прокричал Сашка. — Тебя зовет!

— Григорий Александрович? — радостно удивился я. — Зачем?

— Со мной и с тобой поговорить хочет! Давай быстрее!

— Сейчас! — сказал я. — Передай, что я сейчас!

— Ладно! — отозвался Гуреев. — Только быстрее!

Внизу хлопнула парадная дверь.

В другое время меня, может быть, смутило бы, что Званцев хочет разговаривать со мной на виду у всего класса. Но сейчас у меня было такое настроение, что приезд Григория Александровича показался мне просто дополнительной радостью. Было очень приятно, что в такую минуту все мои друзья собираются возле меня.

(То, что Званцев — настоящий друг, я понял в тот вечер, когда он приехал к нам домой по моему вызову. Чтобы успокоить меня, он сразу позвонил в милицию и соврал, что это говорят из газеты. Ему ответили, что Марасана будут судить за хулиганство. Он получит пятнадцать суток. Ни о какой клевете на невинного школьника там и понятия не имели. Что же касается моих преступлений, о которых я рассказал вскользь и очень осторожно, то Григорий Александрович весело посмеялся над ними. Почти каждый мальчишка — а уж он-то их знает достаточно — вытворяет что-нибудь в этом роде. Я успокоился и дал себе клятву когда-нибудь оказать Званцеву равноценную услугу.)

Доставая из кармана ключи от кладовки, я попросил:

— Серёга, найди пока времянку. Я мигом.

— Ты пойдешь? — спросил Сергей изменившимся голосом.

— А что такого? — удивился я.

— Комсомольское собрание забыл? — угрюмо спросил Серёга.

На лестнице быстро темнело. Может быть, от этого лицо Серёги выглядело особенно сердитым.

— При чем тут комсомольское собрание? — беспечно сказал я. — Я же не тренироваться иду, а только поговорить.

— Я не дам тебе разговаривать с этим пижоном.

— Почему? Он чудный человек.

— Все равно ты к нему не пойдешь!

— Почему? Скажи членораздельно.

— Сам должен понять.

— Не понимаю! — сказал я, начиная сердиться.

— Когда ты с Марасаном подрался, я тебя полюбил, гада!

— Очень мило! — сказал я, злясь на Сергея и в то же время радуясь, что у меня есть друг, который так сильно обо мне беспокоится. — Но при чем это сейчас?