…Прощайте же, братья! Вы честно прошли
Свой доблестный путь благоро-о-одный…
На кладбище у вырытых могил, у гробов люди говорят короткие речи. На высоких старых липах кричат галки.
Федя не слышит, о чем говорят, он даже плохо видит происходящее: он думает об очень важном. Ему надо решить что-то, от чего будет зависеть вся его дальнейшая жизнь.
Федя бежит через кладбище, мимо заброшенных могилок с покосившимися серыми крестами, вдоль сломанной ограды. И вот он в белом поле, вдалеке виднеется стожок соломы. Федя с разбегу падает в него. Теперь, если посмотреть вверх, над ним синее-синее, бездонное-бездонное небо. Только одно облако, похожее на прозрачное перышко, висит в этом огромном небе. И такая высота, такая бесконечность чувствуется в этом небе, разметнувшемся над необъятной воюющей Россией. А если чуть приподняться и посмотреть вдаль, то увидишь белое сверкающее поле, уходящее к горизонту, и увидишь крыши деревни, и дальний сквозной лесок, и опять поля, и такой простор кругом, и такая тишина.
С кладбища слышен прощальный салют. Всполошились, загалдели галки. Оркестр играет похоронный марш. Сюда, в снежное поле, марш долетает приглушенно, и его звуки рвут на части Федино сердце.
Следующие дни были в непрерывном движении. Красные части без остановок шли вперед. Одна за другой мелькали деревни. Белые отступали без боя. Рос отряд типографских рабочих — под его знамена вставали крестьянские парни: теперь они знали, кто такой Деникин, что он готовил России.
Мишка-печатник легко переносил длинные переходы, он был возбужден, радостен, живо блестели его черные глаза; на привалах вокруг него всегда толпились рабочие и красноармейцы, слышался смех. О нем уже знали чуть ли не во всей наступающей армии, и прямо из штаба был получен приказ о зачислении его на довольствие. Хорошо жилось в эти стремительные дни Мишке-печатнику.
Тогда же взбунтовался отец Парфений: он наотрез отказался быть поваром и потребовал винтовку. Уговоры не привели ни к каким результатам. Отец Парфений сбрил свою черную бороду, подстриг длинные волосы, рясу сменил на шинель, и теперь ничего поповского не было в нем. Он стал задумчивым и скрытным: все о чем-то думал.
Отряд застрял в большом селе Хомяки. Где-то совсем близко рокотала канонада, и говорили, что белые укрепились и нужно пробиваться с боем.
Федя слонялся по деревне, перезнакомился с местными ребятами, которые откровенно завидовали ему: всего тринадцать лет, а уже в Красной Армии.
Раз он забрел в церковь во время богослужения и с удивлением смотрел на степенную толпу молящихся, на горящие свечи, на расписные потолки, теряющиеся в легкой дымке ладана, на клирос, где возвышался величественный поп в парчовой ризе, с золотым крестом на груди; Федя слушал тихое хоровое пение, и смутно и странно становилось у него на душе…
Федя выбежал на улицу, и здесь было солнечно, морозно, по дороге, громыхая, шла артиллерия — мохнатые тяжеловозы с усилием переставляли ноги, и, понукая лошадей, шагали красноармейцы с обветренными лицами.
И рядом с походом, с войной ненужным и чужим миром показалась Феде эта церковь с горящими свечами, с ладаном, с тихим пением, с толпой молящихся. О чем вы молитесь, люди, в этот великий, набатный час России?..
Однажды вечером Федя сидел в избе, смотрел в жаркую печь, из которой выпрыгивали малиновые угольки, и думал о своей жизни. Ведь совсем немного времени прошло с тех пор, как на ночном вокзале их провожали на фронт. Сколько? Две недели, наверно. А Феде казалось, что прошел год или даже два — так далеко все это было: и город, и Любка-балаболка, и типография… Как там без них выпускают газету? И как мамка? Может быть, она уже поправилась? А может быть… Нет, нет! Федя отогнал эту страшную мысль.
В избу вошел Нил Тарасович, и сразу стало тесно — такой он был большой и высокий. Нил Тарасович сел около печки, и в переменчивом огне Федя увидел, что лицо художника задумчиво и торжественно.
Нил Тарасович посмотрел на Федю, подошел к нему, обнял за плечи.
— Скажи мне, Федор, что самое главное для человека? Ну, что ему нужно, чтобы он себя не чувствовал лишним на земле?
Федя молчал, напряженно думал. Действительно, что? Он не успел ответить — опять заговорил Нил Тарасович:
— Я тебе скажу: человек должен знать, для чего он живет.
Он начал ходить по избе, заполнив ее тяжелыми шагами. Его большая тень закрывала то печь, то окна, то сразу полкомнаты.
— Нельзя, Федор, жить просто так, только потому, что тебе дана жизнь. Должна у человека быть цель. Огромная цель, понимаешь…
Он опять остановился перед Федей.
— Поздравь меня, Федор: сегодня меня приняли в партию большевиков. — И голос Нила Тарасовича дрогнул от волнения.
Федя бросился на шею художнику, поцеловал его в колючую щеку:
— Поздравляю!..
— Может быть, ты еще не все понимаешь, Федор,- горячо говорил ему в самое ухо художник.- Но ты умный, думающий парень, ты обязательно поймешь: ничего нет важнее того дела, за которое борется Ленин и его партия. — Он крепко обнял Федю.- Наша партия… Еще далека та новая жизнь, Федор, тысячу дьяволов, далека!.. Но она неизбежно придет к людям. Я это до конца понял. Теперь я знаю, для чего я живу, для чего пишу, для чего стреляю. Как я счастлив, мальчик! Если бы ты знал!
