Миры Урсулы ле Гуин. Том 7 - [98]

ПУМА (из-за деревьев):

— Это моя страна.

Вам ведомы ваши души?

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

И они, услышав ее, заговорили: «Кто там? Чей это голос? Выйди же к нам!»

Служитель выходит справа, доходит до края полукруга и останавливается лицом к Путешественнику — как бы на противоположном берегу водоема. Теперь на нем маска Облачной Пумы.

ПУМА:

— Это я сказала. Вы зашли на мою территорию. Если вы встретитесь со мной, то совершенно переменитесь. Если коснетесь меня — тем более. Все созданное здесь ведет к разрушению; все, кто здесь встречаются, непременно расстаются; все живые существа изменяются.

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

— Кто ты?

ПУМА:

— Я — та единственная,

что проходит насквозь.

ХОР:

— Она — единственная,

кто проходит насквозь.

Она есть сон.

До твоего прихода

она была всегда.

Она твое дитя.

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

— Пусть подождет родиться, раз так, ибо эти двое должны жить.

Пума отступает назад, за спины хористов, и уходит вправо. Пока Путешественник рассказывает свою историю, двое танцоров пантомимой изображают ее сюжет.

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

— Они не знали этой пумы. И сами не были пумами. Они были всеми существами, всеми народами, кроме народа Пумы. Они были существами женского пола, порожденными огнем, бушующим под корнями Горы в немыслимых глубинах, и мужскими особями были они, порожденными водой из глубинных ключей, что бьют под Горой. И мужские, и женские существа были живые, они пришли вместе, кто ж их разделит? Она ложится с ним, а он с нею, она отдается ему, он ею овладевает, и в тот же миг они умирают. Их смерть стала светящимся белым облаком, туманом, что окутал луг и затопил Долину. Это в свой дом вошел Молчаливый, вернулся в свой дом белого безмолвия.

Пума выходит вперед и танцует, пока танцоры Огня и Воды лежат без движения, как мертвые, внутри полукруга, образованного участниками хора.

ПУМА:

— Дети мои, я скорблю,

отец мой, я скорблю,

мать моя, я скорблю,

о вашей смерти скорблю!

Живите снова, вернитесь!

О, изменитесь! О, превратитесь!

Оба танцора поднимаются и танцуют вместе с Пумой, изображая в танце то, о чем рассказал Путешественник.

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

— Из середины луга вдруг вырвался столб пара, светящихся испарений. Из тумана, из дымки туманной вырвался он, взлетая выше, чем перистые травы, чем даже ивы, и светясь на солнце.

ХОР:

— Хвавгепрагу,

Прагу, Прагу.

(Сиянье солнца,

сиянье, сиянье.)

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

— Столб огненной воды снова опал, уронив свои перистые струи в водоем среди высоких трав, и затих. Но стоило Пуме обернуться, стоило ей вздохнуть, как они вновь соприкоснулись, и белое сверкающее перо восстало над травой.

ХОР:

— Там, где тело воды возляжет на тело огня в темных земных глубинах, там возникнет источник. Это Омут Льва, молчаливого танцора с неслышной поступью, живущего в доме мечты. А это — падает из солнечного света, едва успев подняться из тьмы ему навстречу.

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

— О, прекрасная Хранительница Дома Седьмого, славься!

ПУМА:

— Кто ты, человек из Долины?

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

— Певец из Унмалина. Принадлежу к Дому Змеевика и пришел напиться из Омута Льва, из источника Пернатой Воды, чтобы в песнях моих звучало великое молчание льва.

ПУМА:

— В великом молчании льва заключены все песни мира. Пей, человек.

Путешественник опускается на колени и пьет из водоема.

ПУТЕШЕСТВЕННИК:

— Явилось мне и сразу же исчезло.

Живет и умирает столь внезапно.

В глубинах исчезает и взлетает.

Сверкнет, исчезнет,

вновь сверкает, недолговечно,

как туман под солнцем,

то явится, то сразу исчезает.

Пума в маске танцует.

ХОР:

— Мягко ступает, ведет за собою

самого первого,

о, светящийся, дивный.

Недолговечный, как туман под солнцем,

то явится, то сразу исчезает.

Путешественник и хористы уходят со сцены налево, Пума, Огонь и Вода уходят направо, звучит Мелодия Завершения, но барабаны молчат.

ЧАНДИ

Большая часть пьес в Долине служила лишь основой для импровизации: в самых общих чертах обрисованный сюжет, некая рамка для ситуации, обычно хорошо знакомой зрителям, — на основании этого артисты создавали каждый раз новую и неповторимую драму.

Для записи такой пьесы хватило бы и клочка бумаги: это было всего лишь перечисление действующих лиц да наброски отдельных диалогов, так называемые колышки — всего десять-двадцать, не больше. Эти «колышки» действительно оставались неизменными — сохранялись и слова, и очередность реплик. Все, что говорилось и делалось в промежутках между ними, было полностью на совести актеров. С наибольшим напряжением и удовольствием зрители смотрели именно те куски, которые разыгрывались в промежутках между ключевыми строками, знакомыми по другим спектаклям, но возникавшими в них совершенно по-иному.

Разработка сюжета могла достигнуть такой степени изысканности и сложности, что ключевые строки буквально терялись в длинном драматическом действе и имели весьма относительное родство с исходным вариантом пьесы, или же они могли служить отправной точкой в потоке блестящих монологов, если данная труппа была особенно сильна в искусстве поэтической импровизации, а порой в этих строках заключался весь текст данного представления — если спектакль ставился труппой танцоров, исполняющих пьесу йедао, то есть «посредством движения», и раскрывающих сюжет в основном за счет пантомимы и танца.