Миры Уильяма Моррисона. Том 4 - [76]

— Ладно. В таком случае, оставайтесь. Но, пожалуйста, не мешайте.

Душка принимает все слишком близко к сердцу, подумала Мала. Он слегка покраснел, но она заметила, что ему не нравится высокомерный тон Клэйн. Он не знает, что она так разговаривает со всеми, даже сама с собой. Ему нужен тот, кто будет защищать его от жестокого мира. Кто-то, как я, тот, кто провел с невротичным пациентами и такими же докторами столько времени, что приобрел к ним иммунитет.

Есть какая-нибудь причина не оставаться и не приглядывать за ним? спросила себя Мала. Ни единой. Значит, я останусь, если Клэйн или Кордье не найдут повод выгнать меня. Пожалуй, я останусь и послушаю представление. Будет интересно, если заговорят обе головы. Лучше, чем космическая опера. Теперь я узнаю, о чем на самом деле думают чудовища.

Бутал подействовал на левую голову.

— Трой. Трой-трим тунгал мжарн.

— Что это значит? — резко спросила доктор Клэйн.

Никто ничего не ответил.

— Вы что, не можете ответить на вежливый вопрос? — повернувшись к Дурру, спросила она.

— После того, как вы сказали мне заткнуться? Я не заметил, что вопрос был вежливым. Но все равно на него отвечу. Он говорит на своем родном языке. Умственное торможение исчезло и именно так он обычно разговаривает.

— Но я не могу его понять. Скажите, чтобы он говорил по-английски.

— Чут, — позвал Дурр. — Чут.

— Дем?

— Говори по-английски, Чут. По-английски. Говори, что хочешь, но по-английски.

— Английский некрасивый. В отличие от моего родного языка.

— Продолжайте, — сказала доктор Клэйн.

— Я прибыл со звезды Громин, планеты Квелт. Это самая красивая звезда и планета в галактике Андромеды. Но больше я никогда не увижу их. Я не заслужил этого. Я оставил их, чтобы улететь в далекие земли, и больше никогда не увижу их красоты. Кому доводилось видеть нечто столь же прекрасное, как Громин с его сверкающим двойником, Белым Карликом? Что может сравниться с маленькой двойной звездой, превышающей по массе Бетельгейзе? Кто видел что-нибудь хоть отдаленно напоминающее планету Квелт с ее прекрасными красными равнинами и пасущимися на них благородными животными? Во Вселенной нет ничего похожего. Оставить мою родину равносильно смерти, отправиться в другие миры все равно, что отказаться от настоящей жизни. Я никогда не искуплю этот грех.

У этого существа есть чувство поэзии, подумал Мала. С оксфордским акцентом или нет, оно говорит искренне.

— Сильное чувство вины, — пробормотала доктор Клэйн.

— Я забыл тех, кто вырастил и любил меня, всех близких и дорогих сердцу друзей — даже моего близнеца, правого Чута, теперь ставшего мне чужим. Да, я один во Вселенной. В мире сотни миллионов звезд, но ни одна из них не близка мне. Ни одна. Я совершенно один.

— Чеп! — внезапно фыркнула другая голова. — Чеп Трой! Доктор Кордье уже давно ждал, что эта голова заговорит.

— Говорите по-английски, пожалуйста, говорите по-английски! — возбужденно прохрипел он.

— Трой! Трой троп! Вот что я думаю о вашем английском. Фанфол трой! Несчастье скоро случится, а вы говорите мне забыть о своем языке. Несчастье, ужасная катастрофа, несущая смерть мне и всему моему виду, придет неожиданно, из ниоткуда, из измерений, которые не существуют, никогда не существовали и не будут существовать, это случиться и станет концом всему. Конец. Конец всему. Скоро все закончится. Наступит конец. Конец всему. Конец всему. Конец всему.

— Стейнизм, — пробормотал доктор Кордье.

Только то, что Мала училась на медсестру, не позволило ей спросить, что такое стейнизм.

— Что это такое? — открыто и довольно резко спросила доктор Клэйн, поскольку у нее не было таких барьеров.

— Стейнизм — древняя форма тавтологии, впервые определенная писателем Мрудом, Трудом или Крудом — или как-то так — Стейном. Признак сильной тревоги. Гммм…

— Нас ждет опасность. Это ужас, ужас, который не может представить ни одно сознание. Он окружает, как облако, мгла, туман. Окружает и срастается, а затем снова растворяется во мгле. От него не спрячешься. Это страшная угроза. Страшная угроза страшная угроза страшная.

Голова все еще продолжала твердить «страшная угроза…», когда ожила вторая.

— Убейте меня! — прокричала она. — Я ничего не скажу. Я лучше умру, чем выдам то, что навредит родине. О, мать Квелт, я никогда тебя не предам. Никогда, мать Квелт, никогда. Даже если они будут меня пытать сутками напролет…

— Сильное чувство вины, — снова пробормотала доктор Клейн. — И явные признаки Эдипова комплекса.

— Не убивайте, — продолжала виноватая голова. — Не убивайте. О, мать Квелт, у нас и так было слишком много убийств и разговоров о них. Мы поступили неправильно, оставив тебя. Мы больше никогда этого не сделаем и избежим страшной угрозы. В твоих любящих руках мы будем в безопасности. Кроме как на груди матери Квелт, больше нигде нет спасения от страшной угрозы.

Что-то в последних словах, казалось, возбудило близнеца.

— Лжец! — весьма неожиданно прокричала левая голова.

— Никаких убийств. Только на груди матери Квелт…

— Лжец! Лжец! ЛЖЕЦ!

Затем обе головы закричали одновременно, и через секунду Чут-чута снова охватили судороги. Дурр и оба доктора бросились к нему и быстро утихомирили. Когда создание, наконец, снова оказалось в кресле, то апатично откинулось на спинку. На этот раз обе головы утомленно поникли.