Мировой кризис - [21]

Конечно, можно попробовать перетащить его сиятельство в кабинет, но во-первых, Алексей Григорьич спросонья по обыкновению начнет бузить, не понимая, где находится, и не узнавая Прохора, а во-вторых, горб не казенный: одно дело, если б заболел, и совсем другое – неумеренное винопийство.

Камердинер мысленно сплюнул, на всякий случай оставил дверь в сени приоткрытой и отправился на кухню: утро, скоро должна прийти стряпуха, чухонка Анна-Пяйви, живущая совсем неподалеку, в Кэкосенпяа – лицом она, может, и не писаная красавица, но готовит знатно, особенно рулет с грибами и холодный суп, донельзя уважаемый барином с тяжкого похмелья. Заодно надо прикинуть, каких припасов купить сегодня на рынке, все-таки воскресенье, а базар в Териоках богатый, не хуже чем в столице.

Дача, на которой обитал граф Барков, принадлежала надворной советнице фон Гаген, вдове, получавшей с нескольких домов в лучшем курортном поселке Выборгской губернии немалую ренту. В разгар теплого сезона на побережье Финского залива не протолкнуться от дачников, но зимой тут постоянно живут разве что отставные чиновники, которым доктора прописали свежий воздух и полный покой, жаждавшая поэтических пейзажей богема да законченные мизантропы – таковую роль и пытался играть изнывавший от тоски Алексей Григорьевич, прозванный вышеназванной богемой «Черным Рыцарем» за весьма необычную внешность, загадочно-мрачный характер и крутой нрав.

Вряд ли кто-нибудь, кроме Прохора, догадывался, что меланхолия графа наигранна и очередное увлечение его сиятельства носит преходящий характер, но впечатлительные поэтессы восхищались, а их коллеги мужского пола в промежутки между кутежами пытались описать «образ» таковыми строками:

…Была как ночь броня моя черна,

И на щите, где розы были у других,

Я лишь шипы изображал без них!

Барков втихомолку посмеивался, но мистифицировать поэтов не прекращал. Это его развлекало. Дурить головы стихоплетам он полагал забавным – ничуть не худшее, а даже более безобидное развлечение, чем к примеру игра на скачках или в вист. Камердинеру затянувшаяся дачная эпопея давно опостылела, но против хозяйской воли не попрешь. Вот если бы снова за границу… Путешествовать Прохору нравилось.

Объявилась Анна-Пяйви, длинная как жердь неразговорчивая сорокалетняя финка – постучала в дверь черного хода, со стороны кухни. Сразу получила от внимательного Прохора «синенькую», жалованье за неделю, что для Финляндского княжества было весьма прилично. Осведомилась, что хозяин пожелает сегодня.

– Барин нездоров, – сообщил Прохор, зыркнув в сторону веранды. – Я сейчас на базар, если проснется – дай рассолу, а потом чаю горячего. Вот тебе пятиалтынный за лишние труды… Приду через два часа. Все поняла?

Серебряшка перекочевала в широкую красную ладонь Анны-Пяйви – кухарка, может, и нелюдима, но дело свое знает и к слабостям барина относится с пониманием. Всяко поможет при случае.

Вернулся Прохор после полудня, с полной корзиной снеди и полудесятком бумажных пакетов. Снял калоши, выложил покупки на кухонный стол и не расстегивая пальто быстро зашагал в столовую – отсутствие чухонки возле плиты с кипящими кастрюлями говорило только об одном: его сиятельство пробудились и требуют внимания к своей особе.

Особа, в расстегнутой на горле рубашке и черных бриджах на подтяжках, отыскалась, где и положено – возле круглого стола, укрытого чуть пожелтевшей скатертью с незамысловатыми кружавчиками по краям и не слишком аккуратно выведенными винными пятнами. На столе громоздился исходящий паром артельный серебряный самовар.

– …Прохор, ну хоть ты скажи ей! – выглядевший больным и несчастным Алексей Григорьевич ткнул перстом в сложившую руки на животе невозмутимую Анну-Пяйви. – Знал бы где, сам бы взял! У этой ракалии разве допросишься?

– Ты иди, иди, – камердинер вежливо подтолкнул чухонку в сторону кухни. – Я сам.

Дело житейское, весь шум из-за рюмки водки. Анне-Пяйви даны строжайшие инструкции – хозяин пускай хоть револьвером грозится, не давать и точка! Делать вид, будто ничего не понимаешь. За первой рюмкой немедля последует вторая, потом еще, к пяти вечера барин соберется в гости к поэту Мережковскому и дело пойдет по накатанной колее – сегодня добрел до сеней, а завтра в сугробе уснет? Благодарствуйте.

Прохор умел настоять на своем – мягко, но решительно. Да и граф физически не мог противиться, слишком было дурно, начинало трясти. Разумеется, водки он не получил, пирамидону тоже – вполне хватило народных средств. Поначалу едва ли не полный самовар чаю с лимоном вприкуску, затем мясной бульон с толченым картофелем и обжаренным луком, незачем сейчас тяжелить желудок грубой пищей.

– …Стыд какой, а? – вздыхал Алексей Григорьевич, к которому начала возвращаться память. В отличие от многих, в состоянии трезвом он в точности осознавал с кем, при каких обстоятельствах и где именно проводил минувший вечер, вспоминая любые детали, пусть даже и не самые приятственные. – Жуткий реприманд, брат Прохор, хоть стреляйся… И ведь не Кобызевский приют на Лиговке, с блядями-с, приличный дом, воспитанные люди!

– Воспитанные? – эхом повторил камердинер. Тихо произнесенное слово звучало на грани насмешки.