Мировая революция. Воспоминания - [90]

Из более частных вопросов привожу, что президент Вильсон данцигскую проблему хотел разрешить так, как она была разрешена: он не желал присоединения Данцига к Польше. Я возражал, что condominium (совладение) в какой бы то ни было форме доставит немцам и полякам более поводов к постоянным ссорам, чем окончательное присоединение, и будет увеличивать немецкое недовольство из-за коридора между немецкой территорией и обособленной Восточной Пруссией. Президент симпатизировал полякам и югославянам; но по некоторым признакам у меня создалось впечатление, что лондонского договора он не принимает; то, что он его тогда совсем не знал, я услышал позже, в Париже, когда возник конфликт между итальянцами и югославянами; вопреки этому в американских кругах утверждали, что президент о том забыл. С Лансингом, поскольку я помню, я говорил о договоре, он его знал. То, что этот тайный договор, который все же разгласили по свету большевики и который был опубликован также в американских газетах, вoзбудил в официальнейшей Америке такое малое внимание, является интересным и поучительным примером, как мало интересовались американцы европейскими делами.

На спорные вопросы между югославянами и итальянцами внимание президента и State Departement, еще во время моего пребывания в Америке, было обращено протестами югославян.

Когда в правительственных кругах и в публицистике начали перетряхивать вопрос о том, поедет ли президент Вильсон в Европу для мирных переговоров, то я высказал ему свое мнение, что ездить в Европу ему не следовало бы; по крайней мере он не должен был бы там оставаться после открытия конференции. Зная характер Вильсона, зная его приверженность к Лиге Наций как главному пункту мирных переговоров и зная личности остальных европейских миротворцев, я опасался, что обе стороны будут взаимно друг другом разочарованы. После такой долгой войны и страшного умственного и нервного напряжения у всех, кто действовал на мирной конференции, легко могло случиться, что знакомство с личными слабостями отдельных политиков и государственных деятелей усилило бы такое разочарование. Я полагал, что президент Вильсон мог бы легко повредить своему огромному авторитету, который он приобрел, шаг за шагом, в Европе, и даже потерять его. Однако президент, сознавая великое значение мирной конференции, хотел там защищать сам американские идеалы. Он был убежден, что у Америки есть миссия объединить все человечество и что ему это удастся сделать.

Мы говорили также о том, почему президент Вильсон, в отличие от европейских государств, не создал при объявлении войны коалиционного правительства, ограничиваясь министрами демократической партии. Я особенно настаивал на вопросе, не было ли бы удобным пригласить в Париж для мирных переговоров также политиков из Республиканской партии. Президент Вильсон полагал, что в Париже между партиями могли бы возникнуть трения; однако, иногда соглашаясь со мной, он допускал, что для коалиционных компромиссов у него нет врожденного таланта. «Говорю вам откровенно, – так приблизительно он формулировал свое мнение, – я веду свое происхождение от шотландских пресвитерианцев, а потому немного упрям (stubborn)». У меня для этого было свое, иное объяснение: война привела всюду, а также и в Америке к особому роду диктатуры, к решающей власти отдельных политических деятелей, в Америке случилось то же самое; но как раз во время Вильсона отношения президента к Конгрессу стали ближе. Я наблюдал этот процесс тем более внимательно, что знал взгляд Вильсона на конгрессовую централизацию, развитие которой, по моему мнению, как раз сильно поддерживало конституционное положение президента, – американская Конституция определила положение президента слишком по образцу английского монархизма. Мне также не казалось, что Вильсон проявил какую-либо партийность при выборе военных и морских начальников; наоборот, он выбрал многих республиканцев и этим доказал значительную серьезность. Однако я допускаю, что президент был слегка недотрога и не любил критики.

К личным переговорам с президентом я приступил сравнительно поздно. В Вашингтон я приехал 9 мая, а впервые виделся с Вильсоном 19 июня, воспользовавшись приглашением, которое мне передал м-р Чарльз Крейн. Следуя своей тактике, которой я руководствовался в течение всей своей пропагационной работы за границей, я старался влиять на государственных деятелей публицистической дискуссией, статьями, интервью и т. д. Прежде чем говорить с президентом, я говорил с личностями, с которыми он встречался и которые имели на него известное влияние. Дискуссия с людьми, так основательно подготовленными, бывает, конечно, плодотворнее, чем личная и минутная пропаганда; кроме того, она может быть и короче.

Значение антиавстрийского решения Вильсона наш народ хорошо и по собственному душевному побуждению оценил: здания, улицы, площади и учреждения по всей нашей стране, носящие его имя, являются очевидным доказательством нашей благодарности. Мне бы не было трудно сделать характеристику Вильсона как человека и государственного деятеля. Я слышал о нем много от людей, довольно близко к нему стоящих; я читал весьма внимательно его речи и погружался в его мышление и мысли; я следил, как сначала его горячо принимали в союзнических государствах и как потом эти же страны к нему охладели; немцы сначала тоже его принимали, но позднее были настроены против. Я видел с самого начала в Вильсоне честного, прямого выразителя как демократии по образцу Линкольна, так и вообще американских политических и культурных идеалов. Я уже сказал о его взгляде на роль, предназначенную Америке судьбой; если бы он знал лучше Европу и ее затруднения, то формулировал бы свой идеал более практично. Он последовательно отличал «союзников» от Америки, называя ее лишь «присоединившейся». Американская континентальность вела его в европейской политике к излишней абстрактности. Его великий лозунг самоопределения народов не был также достаточно разработан для того, чтобы стать безопасным руководством для Европы. Также и его Лига Наций осталась, не без его вины, непонятой; это правильная и великолепная концепция, особенно в том отношении, что Лига должна была быть основной частью мирных переговоров. В общем у меня создалось впечатление, что для американца Вильсон является более теоретиком, чем практиком, мыслящим более дедуктивно, чем индуктивно. В связи с этим меня интересовал слух, что он со своими министрами охотнее переписывается, чем говорит (сам печатал на машинке для них свои резолюции и советы); очевидно, он был несколько необщителен – я в этом не видел недостатка; наоборот, это является ручательством спокойного и серьезного взгляда на политические вопросы. Я думаю, что он это доказал в отношении к Германии и решением начать войну: он не допускал, чтобы отдельные факты его возбуждали, но не забывал о них, и когда их набралось много, то весьма решительно объявил войну. Американский народ шел за ним. Войну он вел так же решительно, именно поэтому немцы против него так восстали. Людендорф хорошо понял вес ответов Вильсона на немецкие предложения перемирия и мира. Я не считал обоснованными обвинения (между прочим, исходившие и от Рузвельта) в том, что Вильсон должен был ранее объявить войну, Вильсон был и есть один из величайших поборников современной демократии. Уже в своей первой политической кампании за место губернатора в Нью-Джерси он провозгласил веру в народ и доверие к нему основой демократии в противность монархизму и аристократии: народы обновляются снизу, а не сверху, монархия и аристократия всюду и всегда ведут к упадку. Это убеждение доказало свою правоту прямо грандиозно во время мировой войны – три великие монархии пали со своим аристократизмом, разбившись о демократические народы.