Мировая революция. Воспоминания - [140]

Спор Франции и Германии не является в наших интересах, наоборот, по силе возможности мы будем содействовать тому, чтобы оба эти народа договорились.

М-р Темперлей, в уже приводившейся истории мира, констатирует с известным удовлетворением, что по отношению к нам немцы не вели себя враждебно, как по отношению к иным народам. Д-р Рашин и д-р Соукуп в своем сообщении о перевороте рассказывают о немецком генеральном консуле в Праге, который сейчас же после переворота (2 ноября) сообщил, что Германская империя признает чехословацкое государство и не рассчитывает на нашу немецкую территорию. Из истории нашего войска в России могу привести тот факт, что наши солдаты относились совершенно иначе к немцам, чем к австрийцам и венграм; мы были в состоянии войны, но между нами было взаимное уважение, как это доказывает договор у Бахмача и иные мелкие инциденты. Это вполне естественно – притеснения Австро-Венгрии были более непосредственны, более личны. Поэтому наши политические отношения к новой республиканской и демократической Германии могут быть совершенно иными, чем к прежней Австро-Венгрии и Пруссии.

Что касается наших отношений к Германии в новейшую эпоху, то я позволю привести в пример сам себя, так как сознательно и критически прожил эти отношения. Я работал еще до войны над нашей политической независимостью, но я никогда не выступал враждебно против немцев, даже против Австрии. От начала войны и даже до нее я был решительно против австрийского габсбургизма и против прусской Германии; когда начался бой, то я открыто присоединился к союзникам, но в продолжение всей борьбы, во всей своей оборонительной пропаганде я ни одним словом не оскорбил ни немцев, ни австрийцев как народ. Я хорошо осведомлен, и у меня есть несомненные свидетельства, что в официальных немецких кругах уважали и признавали эту мою позицию. Мне хорошо известно и то, что некоторые круги в Германии, точно так же как и австрийские органы, подумывали еще до войны о насильственном подавлении моих приверженцев и о моем аресте, потому что я им казался опасным; это, однако, не изменило моей политики.

Духовно все мое развитие коренится в античной, французской, английской, американской, а не столько немецкой культуре. Мне кажется, что мое личное развитие соответствует культурному развитию нашего народа, я только глубже прошел через русскую культуру и полнее и последовательнее, чем большинство, переживал античную и западную литературы. Немецкой литературы, философии и культуры мне не было достаточно, а потому я старался пополнить образование западными культурами; я это делал вовсе не из-за политической предубежденности, но сравнивая критически немецкую культуру с остальными и ища культурной независимости и синтеза. Дальше я об этом скажу подробнее, пока же подчеркиваю, что культурные симпатии и связи не должны препятствовать политике, и наоборот; мы оцениваем культуры по существу, а не только политически, а взаимные связи народов определяются не только политикой, но и культурой.

Наши связи с Востоком были гораздо слабее, чем с Западом.

Наши отношения к Византийской империи и культуре в древности до сих пор еще достаточно не выяснены; мы знаем лишь одно, что после краткого византийского периода решающим для всего дальнейшего развития стали сношения с Западом. Политические сношения у нас были с поляками и венграми; с поляками уже в давнишние времена у нас были культурные связи. С русскими и югославянами более серьезные сношения начались лишь с конца XVII века.

Австрия своей односторонней немецкой, а потом и венгерской политикой сама вела славянские народы к сближению; вполне естественно возник, как его назвал Гавличек, малый панславизм; кроме него был еще и большой панславизм (полагающийся на Россию, Сербию, Черногорию и Болгарию).

В абсолютистическую эпоху панславизм не мог проявлять себя политически; но в сравнительно больших размерах он проявил себя Славянским съездом в Праге в революционный 1848 г.; после пореволюционной реакции парламент в Вене сближал политически славянские народы Австрии.

Национальное и лингвистическое родство приводили естественно мысли славян к культурной взаимности; это родство гораздо глубже и интимнее, чем, например, у романских и германских языков, а потому у панславизма есть более естественные национальные и лингвистические основы, чем у панлатинизма и пангерманизма (повторяю, сужу с национальной и лингвистической точки зрения). Коллар (ученик Гердера!) формулировал программу славянской взаимности в смысле чистой человечности и просвещения: славянин для него соответствовал понятию человека, а славянские политические идеалы чистой демократии, которую обычно относили до более или менее отдаленной мифологической эпохи или приписывали отдельным славянским народам («голубиный народ» и т. д.). Коллар ожидал, что своеобразная и высшая культура славян спасет и западные народы; славяне станут во главе народов и человечества, они займут место западных народов, уходящих с исторической сцены и разлагающихся. Подобно тому, как у нас Коллар, в то же приблизительно время в России провозглашали мессианизм славянофилы; подобный же мессианизм проповедовали и поляки – славянская, русская, польская культуры спасут не только славянство, но и остальные народы и все человечество. Чешская культура основана на реформации и просвещении; подобным же образом из эпохи Просвещения вырастают и югославянские мессианисты; русская культура основана на православии, польская на католичестве.