Мироныч, дырник и жеможаха - [79]

— Саломея, спускайся! Играй на трубе, нас должны услышать!

Старик фон Зюдов нашёл наконец верёвочку. Он тщательно привязал маленький свёрток к большому и затем со смешком и бормотанием стал сооружать хитроумную верёвочную ручку: чтобы нести было удобнее. Он прислушивался к доносившимся из подвала звукам и радовался, что молодёжь нашла себе развлечение. Часы — жестяные, деревянные, серебряные, с маятником, с кукушкой — в разное время пробили, прокуковали и прозвонили восемь. Пора было закрывать лавку. Звуки в подвале прекратились. Может быть, музыканты хотят купить какой-нибудь инструмент? Прекрасную старинную шарманку? Старик пошёл к ребятам. Люк был закрыт. В подвале тишина. Что они там делают?

— Эй! — позвал Макс. Опустившись на колени, он постучал в пол костяшками пальцев. — Шарманка — четыреста крон, но я могу посоветоваться с хозяином!

— Выпустите нас! — закричали Ганя с Саломеей. — Включите свет!

— А, люк опять захлопнулся! Сейчас-сейчас. Где-то тут был рычажок.

Старик нашёл какой-то ломик, просунул его в круглую ручку люка, упёр концом в пол и стал с кряхтением тянуть. Люк приоткрылся. В подвале было темно.

— А, свет опять выключился! Сейчас-сейчас. Это оно всякий раз одновременно.

Старик повернул ручку старого переключателя. Заглянув в подвал, он увидел заплаканную Саломею и Ганю, который со страхом смотрел на ломик в его руке.

Крепко прижимая к себе маяк, тарелку и Саломею, Ганя шёл по пустынным улицам, держа курс на дальние огни, сулившие ужин. Там, в подвале у старикашки, он поцеловал Саломею, чтобы она не боялась, — и не просто в щёку, а в губы. Сейчас ему очень хотелось ещё раз её поцеловать, что он и сделал, положив предварительно маяк на скамейку, около которой в темноте лежал на травке мёртвый заяц — скорая пожива двух ворон.

— Я боюсь!

— Не бойся, забудь об этой дурацкой истории.

— Я боюсь за старика: вдруг он полезет в подвал, а люк снова захлопнется? Он никогда не сможет его открыть.

— Брось, его вытащит хозяин!

— Нет никого хозяина.

— Как это нет? А кто в каморке?

— Никого, она же пустая!

На следующий день Саломея позвонила в полицию. Принимая участие в судьбе антикварного старичка, она думала о собственном дедушке. Уже много лет она жила с надеждой, что в случае чего рядом с ним тоже окажется кто-то сердобольный, кто не поленится позвонить в полицию, а то и вызвать карету скорой помощи с парой крепких санитаров.

26

В избе, почерневшей от времени и непогоды, на тёплой железной печке, украшенной гербом старинной фамилии, сидел дедушка. Он слюнил пальцы и листал газету, делая вид, что читает, а сам исподлобья злобно поглядывал на Ганю. Дедушка ревновал Саломею к Гане. Он боялся, что внучка полюбит женишка крепче, чем его, родного дедушку, который качал её, крошку, на руках, учил с трёх лет нотной грамоте, а сейчас, между прочим, платит за её учебу в Базеле и за жильё — за такую славную дорогостоящую квартирку в историческом центре города! Ещё поискать такую квартирку. И дедушку такого — поискать. А она, неблагодарная, нашла себе женишка! Подселила!

Также дедушка ревновал к Гане рояль. Он ведь и сам был музыкантом — знаменитым органистом-пианистом, сочинителем фуг, кантат и прелюдий! Дедушка получил звание почётного гражданина за великие труды и заслуги перед отечеством. А тут ещё какой-то женишок к роялю лезет. И неплохо играет, чёрт бы его побрал. Дедушка был очень раздражён. Чтобы развлечь дедушку, Саломея дала ему полистать электронный альбом с видами Стокгольма и шведских островов. Дедушка слюнил пальцы и возил ими по экрану. Ему не нравились фотографии. В лодке с женишком. Женишок тащит большую рыбу. Женишок обнимает Саломею. Гадкие фотографии. Дедушка ревновал.

«Какая неудобная печка, — думал Ганя. — Маленькая. На ней можно только сидеть. Отвезти бы дедушку в Топорок, поместить бы его на квашнинскую или птицынскую печь. Там тепло, просторно, пахнет сушёными грибами и черёмухой. На русской печке дедушке было бы гораздо привольнее, он бы вздремнул, отдохнул и не сердился бы так, не раздражался!»

Ганя и Саломея вышли на улицу. Нужно было привести в порядок дедушкино хозяйство — убрать в сарай вёдра и лопаты, сложить в сумку жестянки с сушёными травами, закрыть дрова плёнкой. У дедушки было много дров: серые ряды огромных длинных поленниц возвышались над избой, как крепостные стены. Большую часть этих дров запасал ещё дедушкин отец семьдесят лет назад. Они давно превратились в труху, но дедушка берёг их «на всякий случай».

Приближалась зима, запахи лета растворились в холодном воздухе. Саломея укрывала дедушкины клумбы и грядки. Её резиновые сапоги были облеплены жирной грязью, щёки раскраснелись, глаза слезились от ветра. Ночные колпаки туманных гор сползли на мохнатые брови и грозили лавинами.

Власти запрещали зимовать в деревне. С ноября по апрель находиться в разбухших белых горах было опасно. Все соседи давно закрыли ставни и переехали в город. Один дедушка упрямился. Сорок лет назад на деревеньку сошла лавина, она разрушила несколько домов и часовню. В ту ужасную минуту дедушкина жена была в часовенке — возилась там с уборкой: подметала пол, ставила букеты, вытряхивала на крыльце пыльные половички. Антуанетту искали, лохматая Бижу рыла лапами снег, весело лаяла и виляла хвостом, но тела не нашли. Кто-то говорил, что Антуанетта могла спастись и под шумок сбежать от мужа, кто-то утверждал, что её похитили духи леса, сам дедушка был уверен, что это бурный ручей, пробегающий через деревню, унёс жену — не иначе как из ревности. Потеряв Антуанетту, дедушка тронулся умом; его безумие нашло выражение в крайней раздражительности и неслыханной скупости.