Мироныч, дырник и жеможаха - [38]
В детстве Митрофанушка очень боялся дедовых глаз и к портрету не приближался. Но вот сейчас он тихо заходит в тёмную спальню: теплятся перед Боженькой синие и красные лампадки, бабушка лежит на высоких кружевных подушках, у неё уродливо открылся рот, похожий на чёрную яму, и щёки впали, как у покойницы. Митрофану становится страшно, он замирает, его сердце колотится так громко, что разбужен домовой на чердаке. Александра Степановна ровно дышит, с хрипотцой втягивая в грудь спёртый воздух. Внук с нежностью смотрит на бабку, затем, вздрогнув при виде испуганного бледного лица, тянет из-за зеркала старый чулок с деньгами. Теперь очередь за Гермогеном Дурасовым. «Дедушка, ты не смотри так строго, ведь это мои деньги, бабушка их для меня скопила, чтобы я потратил, когда она помрёт. А мне сейчас нужно, меня ждёт господин Сальтофромаджо, нам пора в путь».
Дедушка смотрит с укоризной, его глаза разгораются гневом, наливаются кровью, вот он становится боком и выпрыгивает из портрета! Митрофанушка кричит и просыпается... Дул ветер, скрипели снасти. Корабль мощно рассекал балтийскую воду и переваливался с боку на бок, как медведь. В углу каюты за привинченным к полу столом сидел Пьетро Сальтофромаджо, он загадочно смотрел на Митрофанушку, его глаза мерцали в полутьме.
«Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь, исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя», — бормотал Митрофан Дурасов, с трудом продвигаясь по заснеженной горной дороге. Иногда его заносило вбок, он проваливался в вязкие сугробы, становился на четвереньки, поднимался и проваливался снова. Его одежда стала мокрой и тяжёлой, а лицо закрыла колючая белая маска. Впереди шёл Пьетро, ведя под узцы усталую лошадь, на которой сидела Карлотта. Падал и падал снег крупными хлопьями. Карлотта закуталась в платок, на её голове вырос белый колпак. Карлоттины руки и ноги замёрзли, она задремала и видела сон, будто борзая царапает её когтями и кусает пальцы. «Милка, оставь меня», — крикнула женщина, встрепенулась и снова задремала.
Смеркалось. Немые торжественные горы, блиставшие днём на солнце, постарели, посерели, посинели. Путники сбились с пути: они шли целый день и давно должны были добраться до «большой дороги» и гостиницы. Вокруг раскинули чистую скатерть, но не было никакой «Белой лошади» с шумом, влажным теплом, запотевшими окнами и жирным супом; одни лишь высокие ели, как солдаты навытяжку, охраняли царство снега и покоя. Нужно было срочно найти укрытие от холода. Дошли до развилки. Главная дорога побежала дальше — к призрачным гостиницам с котлами, в которых вокруг розовой свиной ноги кружились в весёлом лендлере и гросфатере нежные капустные листья, а отделившаяся тропа полезла вверх: там, на склоне, как клякса на бумаге, темнела пастушья хижина.
В хижине было тихо и холодно. Дурасов застонал и мешком повалился в угол, пропахший мышами. Приторный запах живо напомнил ему родные Подъёлки — бабушка грустно взглянула на Митрофанушку.
Оцепеневшая Карлотта легла в кровать с высокими бортами, закрыла глаза и задрала острый носик, прощупывая затылком хрустящую мякоть ледяной подушки. Она была похожа на спящую красавицу, а источенная червями кровать — на гроб или на старую рыбачью лодку, принесённую сюда с Фирвальдштетского озера каким-то старательным джинном. Пьетро развязал тюки и укрыл подругу всей имевшейся одеждой, затем принялся торопливо разводить огонь в обложенном камнями очаге. Вскоре затрещали поленья, запахло смолой, на стенах и потолке заплясали нетопыриные крылатые тени.
Через два часа в хижине стало тепло, все согрелись. Пьетро хотел растопить немного снега и сварить кусок жёсткой, как дубинка, ослиной колбасы, но в хижине не было никакой посудины, кроме огромного котла, в котором можно было бы сварить и целого осла. Оттаявшая, ожившая Карлотта вытащила из-под кровати расписанный цветами и амурами ночной горшок. Пьетро, кривляясь, зажимая себе нос и дёргаясь всем телом от отвращения, чистил горшок, потом варил в нём колбасу, потом ловил невидимых мух и стряпал гарнир. Вот он взмахнул расшитой скатертью, вот поставил на стол фарфоровые тарелки (ой, одна чуть не упала, успел подхватить!), вот открыл бутылку чудесного вина. Это — окорок, это жареный гусь, это сыр! Пьетро режет пирог. Пьетро разливает суп. Он закатывает глаза и падает в обморок от запаха вкуснейшей еды.
Карлотта и Митрофанушка смеялись, глядя на чудачества Сальтофромаджо. Митрофанушка знал, что тяжёлое путешествие, растянувшееся на долгие месяцы и поглотившее весь дурасовский капитал, вот-вот закончится, они спустятся к прекрасному озеру Лугано и в отчем доме Пьетро отдохнут от жизненных бурь и невзгод. Осталось потерпеть четыре дня — так ему сказал Сальтофромаджо.
Дурасов проснулся от тёплого луча, настырно лезшего в ноздрю, чихнул, вспугнув мышонка, сел, зевая и оглядываясь по сторонам. Хижину заливал мягкий свет, за маленьким окошком шумела капель. На столе уютно лежали колбасные дубинки. В очаге дымилось полено. На стене висела картина с коровами, друг за дружкой идущими в гору. Дорога змеёй вилась снизу вверх по картине. На крутых поворотах коровы оказывались вниз головами, это их никак не смущало, они невозмутимо шли дальше и потом, на повороте, обретали естественное положение, но ненадолго, до следующего виража. Над странным шествием парила Пречистая Дева. Казалось, она пела «йодл-ай-и-и-и-у-у-у!» и подбадривала скотину. Коровы, на радостях преодолев закон земного притяжения, спешили к ней вниз головами. Если бы какой-нибудь великан, гуляющий в Альпах, заглянул одним глазом в пастушью хижину, он бы увидел там волшебный мирок с замершим картонным Митрофанушкой, с картонной мебелью и нарисованным очагом.
