Миром правят Ротшильды. История моей семьи - [49]

Однако ничто не могло поколебать прочность финансовой группы, у которой были обширнейшие резервы, оцениваемые, вдобавок, по консервативной методике. Однако для того, чтобы обеспечить солидную годовую прибыль, все более и более необходимым становилось жесткое управление. Пришлось приступить к смене персонала на самом высшем руководящем уровне. Наконец, последней управленческой команде, куда входили мой сын Давид и мой племянник Натаниэль, удалось проявить себя с наилучшей стороны, как с точки зрения методов работы, так и с точки зрения подбора людей. Что же касается моего племянника Эрика, то он, возглавив САГА, добился немалых успехов. Именно ему пришлось противостоять ударам экономического и монетарного кризиса.

Уверен, со временем Давид и Натаниэль добились бы достойных результатов, соответствующих уровню их работы, и мне остается лишь сожалеть, что национализация лишила их плодов собственного труда.

В тот момент, когда я сошел со сцены, у меня было впечатление, что наша семейная команда, которой я передал бразды правления, через несколько лет сможет воспользоваться плодами тех усовершенствований, что были введены нами, и будет благополучно управлять гармонично выстроенным и действенным организмом, который был уже создан.

Однако через три года банк и все зависимые от него структуры, в том числе и горнодобывающие компании, были национализированы, и Ротшильдов заставили их покинуть…

Политик «из конюшни Ротшильдов»

…Густые, насупленные брови волевого человека, вечная сигарета в зубах и постоянная полуулыбка, а в глубине взгляда — легкая ирония, к которой примешивалась нежность.

Вот такой образ Жоржа Помпиду я храню в душе. Он был моим другом и, как принято выражаться, «другом наших друзей».

Мне бы не хотелось говорить больше.

Есть, однако, одно «но»… Ротшильд и Помпиду — это старая история, некоторые теперь говорят об этом с удовольствием и с многозначительной улыбочкой. И если бы я промолчал, нашлись бы злые языки, пошли бы разговоры, будто бы нам есть что скрывать…

Рассказывать о своем друге легко, так хочется представить его достоинства и оправдать его недостатки. Но писать о своем друге — занятие небезопасное. Начнешь рисовать его портрет так, как велит тебе сердце, и рискуешь надоесть читателю, попытаешься передать то простое и банальное чувство общности, которое возникает при встрече двух людей, — и покажешься мелочным.

А если фортуна в какой-то момент вознесла друга, о котором вспоминаешь, на пост президента республики, то приходится пускаться в опаснейшее плавание. С одной стороны, на правом берегу тебя подстерегает толпа зевак, жаждущих анекдотов, потому что только изнанка истории манит их особой привлекательностью «жареного». На левом берегу толпятся батальоны политических противников, которые, пренебрегая официальными портретами, выискивают какой-нибудь изъян в доспехах воина, рассчитывая, что в последний момент им откроется нечто, способное удовлетворить их ревнивое и злобное ожидание.

Боюсь разочаровать и тех, и других, но я буду говорить о друге, каким стал для меня на много лет человек, с которым случай свел меня на жизненном пути. О его личности, что формировалась у меня на глазах, о том развитии, которое заставляет честных людей, найдя собственный путь, идти по нему твердым шагом.

Я попытаюсь рассказать, как в государственном деятеле продолжался просто человек, как за публичными словами и деяниями угадывались те пружины, что определяли его поступки в повседневной жизни, даже в смерти своей он остался таким же, каким был в жизни…

* * *

В течение 1953 года Рене Фийон неоднократно говорил мне об одном человеке, с которым он встречался в политических кругах, где ему приходилось тогда вращаться. Он расхваливал мне этого чиновника, занимавшего весьма скромное положение — помощника комиссара по туризму. Он меня буквально изводил, убеждая, что именно этот человек нам и нужен. Речь шла о бывшем преподавателе, ставшем чиновником. По словам Фийона, он терпеть не мог работу в государственном аппарате, считая, что там ответственность настолько разделена между многими людьми, что в конце концов становится невозможным довести до конца какой-нибудь проект. Этот чиновник решил перейти на службу в частную компанию, где, как он был уверен, он будет чувствовать себя лучше. Сейчас Жорж Помпиду ждал подходящего случая.

У меня не было никакого поста, который я мог бы предложить, поэтому я каждый раз давал Фийону самые неопределенные ответы вплоть до того дня, когда Рене привел ко мне Помпиду. «Нельзя ни в коем случае его упустить», — настаивал Фийон.

Встреча прошла тепло, гость показался мне приятным человеком, одновременно сдержанным и решительным. Внешность его в те годы не походила на тот образ президента, который сохранился в памяти французов. Не было в нем ничего добродушно-успокоительного, что позднее приходило на ум при взгляде на полноватую фигуру Помпиду. Он в то время был не то чтобы худым, но еще сохранял в чертах угловатость, заостренность, какую-то необычность.

Так получилось, что одна из компаний нашей группы вызывала у меня в тот период определенные опасения: я был недоволен развитием компании «Трансокеан», созданной после войны, чтобы восполнять недостаток валюты, от которого страдала Франция. Эта компания позволяла предприятиям импортировать оборудование при условии, что в стране-экспортере находился покупатель на предлагаемые в счет оборудования товары… Риски, которые мы брали на себя, казались мне не пропорциональными полученным результатам, и я искал для этой компании человека, который стоял бы «обеими ногами на земле». Надо думать, что именно такое впечатление сложилось у меня от Жоржа Помпиду, поскольку я предложил ему изучить вопрос и найти свое решение, не скрыв от него, с какими проблемами ему предстоит столкнуться. Он не колебался, казалось, преодоление трудностей его забавляло.