Покончив с лечением, мейсти Леора натянула одеяло поверх девушки и отправилась поливать на руки из кувшина: сначала левую, затем правую. Выплеснула содержимое таза в ночную посудину, налила в него ещё со стакан чистой воды и капнула из бутылочки. Снова омылась. Под конец вытерлась досуха тряпицей, сожгла её в прах на спиртовке и захлопнула бледный огонь особым колпачком.
На какую мысль эти предосторожности навели Галину — понятно.
— Мэса Леора, ты знаешь о моём недуге больше меня самой, верно?
— Не мэса — мейсти, — поправила та. — Не говори, чего нет.
Попытка уйти от ответа или нечто куда более важное?
— Мейсти. А в чём разница?
— Мэс — это господин Искусник. Врачеватель и знахарь. А я из Защищающих, как и высокая старшая сестра наша Мари Марион Эстрелья. Знаешь её историю? Госпожу Эсти не приняли во врачебную гильдию, потому что она была из семьи исполнителей суровых приговоров, а ещё потому что она была девица. Тогда она утвердилась в той гильдии, где была рождена, с мужскими правами. Это дало ей негласную возможность лечить ножом, огнём и пучком травы. Добавлю, что смертей на нашей покровительнице значилось меньше, чем на ином лекаре из законных, а спасённых жизней — не в пример больше. После рождения молодого короля она добилась для женщин и младших членов семей отдельного права. Мы не обязаны исполнять шедевр, брать в руки какой-либо инструмент помимо хирургического, и к нам могут приходить люди обоего пола, желающие совершенствоваться в исцелении.
— Но до сих пор все, кроме ордена Езу, прибегают к услугам оперантов с большой оглядкой, — подхихикнул Барбе. — Ибо принципа Гиппократова по привычке не соблюдают и режут правду-матку прямо в глаза страднику.
«Помогает мне вернуться к началу беседы», — подумала Галина.
— Мейсти, ты моей болезни на словах будто не замечаешь, а держишь себя как знающая. Раны легко вылечишь, а от белой хвори мне что — все равно заживо гнить?
Леора тихо рассмеялась:
— Храбрая ты. И друг у тебя хороший. Но мы, низшие Защитники, уже знаем такое, что твоим сородичам недоступно. Они верят в животинок, видных лишь под самой мощной линзой, полагаются на масло и порошки, а силы самого человека не видят. Твои язвы не уменьшились, такого быть не может, но усохли и не растут дальше. Знаешь, почему? Тебя испытывают, ты напрягаешь все жизненные силы — и в чём-то становишься мужем. Ты показываешь свою искренность — ты равна мужу. Ты воин в душе — так помни, что белая лепра есть язва мирной жизни.
— Мейсти, не вещай так смутно, — снова сказал Барбе. — Совсем запутала девушку: чего доброго, вообразит, что у неё скоро гарранча отрастёт.
— Нет, озорник, — она помотала головой. — Не выйдет такого. Довольно нам морян. Но вот дивлюсь, отчего рутенцы, уже зная однополость нынешней лепры, сваливают всё на бациллу.
— И настолько безрассудны и злонамеренны, что ищут спасения от заразы, принося её на себе: из большой земли в малую.
— Это твоя политика. Моё дело — лечить и тех, и этих. Может быть, не так уж глупы и не так злы те, кто ступает на почву, чистую от греха.
— Кто духовное лицо — я или ты, мейсти?
— Не подтрунивай. Говорю то, что знаю. Белая хворь летает по воздуху и внедряется в горло, как чума, передаётся с длительным касанием, как её предшественница, и так же, как яд спорыньи, побуждает человеческую плоть отваливаться зловонными комками. Но в Вертдоме смерть склонна медлить. Я не раз убеждалась в этом.
Она присела на боковину Галининой кровати — не очень устойчивая поза.
— Где, кстати, Орихалхо? Она была тогда совсем юной и видела.
— Орри вербует рекрутов для поездки в Сконд, — ответил Барбе. — Королевский мандат ей выдали. Так что наши дамы поедут с пышной свитой из недоучек. То есть взыскующих горней мудрости…
— Неважно. Ждать мне недосуг, но и время, надобное для моего рассказа, не будет потрачено зря.
Около пятнадцати лет назад, вскоре после рождения нынешнего короля, через радужный туман на острова прорвались чёрные крысы и принесли на хвостах моровую язву. Немногие знали о том. Защитников и лекарей призывали будто бы в войско. Отец был младший сын и к тому же вдов, я сметлива, жизнь обоих стоила немного — вот и вызвались оба. Мой дядя и его старший брат тоже рвался пойти, но он числился в господах Фрайбурга и даже успел поучиться в академии у вробуржского господина, а им тогда был сам Хельмут Вестфольдец. Так что дядю не отпустили ни магистрат, ни наша большая семья.
Прибыли мы на лодке к назначенному нам острову: такой в виде замкнутого гористого кольца с озером внутри и узкая полоска галечного берега. Главный лекарь ещё загодя нацепил маску с длинным носом, напичканным едкой травкой — от заразы. Нам с отцом не дал, а мы б и не стали: задохнуться впору, какое в них там работать. Сначала набрали плавника, зажгли на побережье частые костры и поставили пятерых с луками и дубинками. Это чтобы огневой кордон по правилам сделать — от крыс и вообще. Лекарь ещё к последнему вороху факел подносил, а мы с отцом уже пошли к тамошней деревне.
Крысы все уже передохли вместе со своими блохами, а из людей на ногах не осталось никого. Тогда и я поняла, в чём заключалось лечение из наших рук: кому горло перехватить, чтобы дальше не мучился, а кому, маковой водой напоив, вскрыть гнойные бубоны острым лезвием. И ему боль жуткая, несмотря на дурман, и для того, кто делает, почти верная смерть. Это мы старинных рутенских книг заранее начитались.
