Мираж - [4]

Незадачливый взрывник подлечил контузию, но, кроме кайла, ничего взрывчатого в руки больше не брал. Остались лишь ненависть ко всякому дыму и боязнь выстрелов. Зная весь этот комплекс неприятных ощущений Боба, горняки при нем воздерживались открывать пальбу, подливали ему в стакан, когда случалась выпивка, чуть больше, чем всем, а иногда даже курили поменьше в Бобовом присутствии. Получил он поблажку и в работе. Устал Боб кайлом долбить – сядь, отдохни, слова никто не скажет. Боб не злоупотреблял этим, но и не отказывал себе – как-никак заслужил.

Несмотря на внезапно появившийся авторитет, Бориса все же считали чудаком. Тот самый символ возвращения в цивилизацию – фуражка гражданской авиации – смущала богатых специфическим юмором горняков. Может быть, еще и потому, что никто больше такой фуражки не носил, хотя, если разобраться, у каждого можно было найти какие-нибудь причуды. Один кайло, завернутое в тряпочке, возит, а работать им не работает, другой всяких зверей выстругивает из коряг и сучьев, третий ящик с книгами с места на место таскает, книг этих никогда не читая. Все это считалось нормальным, а Бобова фуражка почему-то нет. Как-то один горняк, в прошлом инженер-электрик, сделал предположение, что у Бориса после взрыва наступил сдвиг по фазе. Однако сам Боб считал свою фуражку чем-то вроде талисмана. Что только не потерял он за пять лет!.. Так ни разу и не женился, не повидал отца с матерью, не узнал, на сколько голов выросла Анюта и еще много чего. А вот фуражка каждый год оставалась целой, лишь старела и выцветала. И как только на территории базы весною начинала мелькать бледно-синенькая фуражечка, собиравшиеся к этому времени бичи-сезонники говорили: «Слышал (или видел), Боб приехал!» По этому признаку узнавали его и в отделе кадров, так как вконец исхудавший и осунувшийся за зиму Боб изменился в лице.

Случалось с Бобом Ахмылиным и такое, что он вдруг от тоски и безводочья ударялся в тихую философию. Потрепаться, кстати, все горняки были не прочь. Кто про что. Наговорятся за вечер, наспорятся, а утром – кайла в руки и на шурф, как ни в чем не бывало. Треп трепом, деньги деньгами. Но Боб, философствуя, ходил такой, будто его наизнанку вывернули. Долбит, долбит породу, вылезет из шурфа и к Семе:

– Ты же вчера врал, что сам от всех жен уходил?

Мыльников сморщится и, чтобы скорее отвязаться, скажет:

– Ну врал.

– Я так и понял,- тихо обрадуется Ахмылин. – А зачем врал?

– Иди ты отсюда! – отмахнется Мыльников. – Не мешай!

А Боб свое:

– Значит, и остальные вчера тоже врали? Вот интересно! Собрались в кучу и давай врать. Что? От этого лучше, что ли?

– Ты сам-то не врешь? – разозлится Сема. – Честный нашелся!

Боб соглашался, что тоже врет, и уходил.

Он действительно врал мужикам много. Рассказывал, как он в армии здорово прыгал с парашютом, хотя и служил в строительных войсках и самолета близко не видел. Как он в Красноярске в сильный мороз нашел заблудившегося ребенка, а потом разыскивал его мать. И та до сих пор преследует Боба, чтобы отблагодарить. А однажды его пригласили сниматься в кино, в массовках… Его вранье было похоже на небылицы других горняков, которые говорили о своем прошлом. Были они когда-то л инженерами, и механиками, и орнитологами, но в свое время им такая работа надоела, и они уходили. Будто и сейчас, как кто встретит из бывших коллег, – зовут обратно. Там, видишь, дело без него стоит, упадок начался, как он ушел. Да куда там! Разве кто вернется… Им и в тайге сезонниками неплохо, и они дураки были, что раньше не ушли. А на самом деле, копни поглубже: один запил, другой проворовался, третий по ошибке не тот рубильник включил, отчего сгорела дорогая машина. Потому и хорошо им в тайге, что от всех этих страстей подальше. Взял кайло, лето отдолбил, гуляй всю зиму. И Боб приставал с расспросами не потому, что хотел уличить мужиков во лжи; хотел он понять, для чего он сам врет? Зачем ему так хочется, чтоб про него знали как про героя какого-то или страшно благородного человека? Он оценил выдуманный случай намного больше, чем свой «подвиг» со взрывом в шурфе. Как он ринулся обезвреживать отказы, видели все, тем более это случилось здесь, в тайге, среди таких же, как он. А вот про спасенного мальчишку никто не знал. Это куда интереснее!

Боб прибежал на площадку, а вертолета все еще не было. Мужики сидели на бревнах и потешались над Шурой Михайловым. У Шуры была нездоровая привычка очень много есть. Собираясь утром на работу, горняки наскоро завтракали чем придется и уходили. Шура специально задерживался, прихватывал двухлитровую банку консервированного борща и, пока шел до шурфа, уплетал эту банку без разогрева. Случалось, подняв бадью с породой до середины шурфа, вдруг чувствовал Шура ужасный голод. Не раздумывая, опускал бадью чуть ли не на голову своего напарника в забое и трусил в лагерь что-нибудь перехватить. От Шуры прятали тушенку и сахар, Шуру материли и в шутку грозились, что если начнется голодуха (а она иногда случалась), то Шуру посадят на цепь, ибо он обязательно кого-нибудь слопает. Обжора молчаливо все сносил и вытаскивал в удобный момент из чашки юмориста кусок мяса. Однажды по спору выпил десять банок сгущенного молока, после чего проигравший горняк, выполняя условия пари, в шесть утра кукарекал на крыше избушки, а Шура под гогот мужиков часто-часто бегал на улицу.