Мир Жаботинского - [5]

^{Из кн. «Фронт борьбы еврейского народа», 1940.}

Жаботинский убеждал евреев, что эвакуация будет благом для всех «заинтересованных сторон»:

Смысл эвакуации в том, что она послужит средством от заразной болезни, которая, не будучи излеченной радикально, принесет человечеству все новые язвы, заставит его погрязнуть в новых невиданных мерзостях. Эвакуация — единственное и радикальное средство. И средство весьма гуманное, разумеется, при условии, что пунктом назначения будет еврейская территория. Средство, которое огромное большинство на всем земном шаре примет с пониманием. Это — идеал, освященный Библией, в который сионизм влил новые силы, идеал, осуществление которого благословят все народы — как близкие географически к району катастрофы, так и отдаленные от него.

^{Там же.}

Жаботинский всячески подчеркивал, что будет вполне оправданным и закономерным, если исход евреев станет событием, широко освещаемым прессой, праздничным для всех. «Это должен быть исход под развернутыми знаменами». Он понимал, что такую массовую эвакуацию невозможно будет осуществить, если она не станет крупным международным событием, пользующимся абсолютной поддержкой правительств стран-участниц. Сравнительно нетрудно было убедить правительства — большинству из них порядком надоел «еврейский вопрос». Другое дело — сами евреи. На Жаботинского ополчились все — редакторы и адвокаты, партийные функционеры и бизнесмены. Они не постеснялись взвалить на него обвинение в том, что он солидаризуется с ярыми антисемитами, стремящимися изгнать евреев с насиженных веками мест, лишить их гражданских прав, которых они веками же добивались. Писатель Шалом Аш заявил: «Надо быть совершенно бесчувственным, с каменным сердцем, чтобы произнести слова, которые он произнес, и предложить то, что он предложил польскому еврейству... Горе народу, у которого такие лидеры!» (На склоне лет, после Катастрофы, Шалом Аш раскаялся в своих выступлениях против Жаботинского.) Особенно усердствовали в шельмовании Жаботинского и его плана эвакуации журналисты Эрец Исраэль.

Жаботинский не отступил. Он чувствовал, что земля горит под ногами миллионов его братьев. Его поддерживали молодые, с восторгом принявшие его выступления в городах и местечках Восточной Европы. Но страшная минута приближалась неумолимо и стремительно. Уже на краю разверзшейся бездны, в мае 1939 года Жаботинский взывал к евреям:

Кто посмеет сказать, что мой анализ неправилен? Кто скажет, что реальность опровергла меня? Находятся еще люди, мечтающие о другой реальности, рассуждающие еще о какой-то социальной революции. Не будьте слепцами! ...История идет другим путем — перешагивая через всяческие социальные революции... Мир намерен выжить, и он выживет и, конечно, найдет пути к самосовершенствованию. И только... только кому-то придется прежде улечься в землю — вы догадываетесь, кому?..

...Но и это, друзья мои, еще не самое худшее. Даже отчаяние — это еще какая ни есть, но все же — реакция. Самое страшное — это то, что я вижу у многих и многих евреев Восточной Европы: равнодушие, этакий фатализм. Люди ведут себя так, словно они приговорены. Такой покорности судьбе еще не знала история, даже в романах я ничего подобного пока не встречал. Как будто бы усадили в телегу небольшую группу — каких-нибудь 12 миллионов — и пустили телегу к обрыву. Телега себе едет к обрыву, а люди в ней — кто плачет, кто курит, кто газету читает, кто молится, и никому в голову не приходит взяться за вожжи и повернуть телегу. Как будто под наркозом люди.

Я пришел к вам с последней попыткой. Я зову вас. Проснитесь! Попробуйте остановить телегу, попробуйте спрыгнуть с нее, как-то заклинить ее колеса, не идите как стадо на бойню! Даже овцы, когда волк задерет вторую-третью из стада, пытаются убежать. А тут, Господи, да тут какое-то огромное кладбище!

^{Речь на митинге в Варшаве, май 1939 г.}

Огромное кладбище — от Черного до Балтийского моря — увы, это стало реальностью для миллионов евреев, не захотевших услышать предостережений и призывов Жаботинского...

Нацистский режим постепенно лишает евреев тех государственных должностей, которые были получены ими до аннексии (большинство из них весьма незначительные), и передает эти должности полякам. Еврейские управления, возможно, будут высланы в Люблин или в какую-нибудь другую дыру — здесь важно не место, а статистика, ибо два миллиона ртов скоро будут «вытеснены» из польского хозяйства и три или четыре тысячи еврейских должностей перейдут к полякам.

Если война продлится год или два, вполне возможно, что эти два миллиона пригодятся, и в таком случае не останется больше ни одной проблемы. Но если союзники победят и Польша станет демократической страной с узаконенным равноправием, то два миллиона вернутся из «Люблина» и прочего захолустья и им потребуется от 300 до 400 тысяч рабочих мест, отданных полякам год или два назад. Польша — бедная страна, и после такой войны она будет еще беднее. Представьте-ка подобное в Америке (в соответствующем соотношении): если бы в США прибыли десять-двенадцать миллионов новых иммигрантов в» течение года и потребовали (по праву!) два с половиной миллиона городских рабочих мест для прокормления всех этих ртов.