Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - [77]

Поезд стоял у платформы. В ожидании шелестели газеты, глаза какого-то ребенка уткнулись в Бай Дана. Несколько подростков выскочили из туннеля, мимо африканца, они попытались раздвинуть двери нашего вагона, ругались, били ногами в его стену на уровне реклам. Потом они заметили африканца, окружили его, не заговаривая с ним, начали грязно ругаться, его голос стал громче, но пальцы пропустили несколько звуков. Один из подростков — он держался как главарь — вырвал инструмент у африканца из рук и швырнул вдоль перрона.

Летящий инструмент ударился о бетон, задребезжал, скользнул по грязи и плевкам, скребнул по бетону. Разом замерли все разговоры в вагоне, спрятались глаза. Мы — память человечества, мы, те, кто сохраняет для будущих прошлые поступки и слова, — бормочет старик. В вагоне не слышно, какой звук издает сапог, когда бьет по лицу старика, выкинутая вперед нога, которая обрушивается на рожу этого поганого паразита, чего понадобилось этому выродку в нашем городе, пора очистить наш город от этой нечисти, никому до этого нет дела… замахнувшись для следующего удара один подросток теряет равновесие, подтягивает за собой вторую ногу… сын отца, сын деда, сыновья прадедов, все мои предки, что бдят над каждым моим шагом … В вагоне не слышен звук плевка. Бай Дан оказывается у дверей, хватается за рукоятку, поворачивает ее — двери не поддаются. Поезд в любую секунду может тронуться с места. Мы печемся о вашем здоровье, «РУССЕЛЬ УКЛАФ», всякий раз заранее принять одну таблетку. Татуированная ручища ощупывает голову старика, бьет по ней, бьет по черепу, а ну, негр, попляши-ка, покажи нам, как танцуют бушмены, сильней бить, сильней барабанить, ну и слабак же ты, унижены и оскорблены, на чужбине слава исчезает с той же быстротой, что и солнце за высоким термитником, чья-то нога в кроссовке топчет солнечные очки старика. Пальцы Алекса и Бай Дана силятся протиснуться между резиновой окантовкой дверей. Двери не поддаются. Старик скрючился на полу, голова его мотается между окурками, плевками, сапогами. Глазницы видны даже отсюда, правый глаз — разбитое, испорченное яйцо. Зрачок левого плавает в молочном море. Наши жертвы, сколь многие будут ослеплены, дабы обострить слух свой и воспоминания свои. Ну еще разочек, напрягись, требуют глаза Бай Дана. Двери невозможно открыть. Молодые перебрасывают шапочку старика как мяч, р-раз, сегодня вечером он у нас выступит со своим джаз-бандом в Берси, р-раз, старик валяется на бетоне, ненужный, как и его растоптанные солнечные очки, растоптанные окурки, засохшие плевки, капли крови. Где-то там красный цвет сменился зеленым, сейчас тронемся, поезд вздрагивает, Бай Дан и Алекс без сил прислонились к дверям. Подростки досыта натешились стариком, теперь они мчатся к тронувшемуся поезду, грозят, гримасничают, резать глотки, вы, мещане, которые в вагоне, вам еще раз удалось уйти, в другой раз от всех вас, улитки поганые, останется только слизь, только слизистое пятно, тут тоннель поглощает их, мертвая тишина в неповинном вагоне.

Осмотр достопримечательностей был для нас испорчен. Мы молча сидели рядом, одним-единственным словом приняли решение как можно скорей пересесть на линию городской железной дороги, которая и доставила нас к конечной станции, где мы обнаружили наш тандем в целости и сохранности, после чего спаслись из Парижа бегством.

Через несколько дней мы попали в Лондон.

Тандем мы привязали на цепочку перед Британским музеем. Бай Дан одернул свой жилет.

— В этом музее хранится самая драгоценная игральная доска. И еще здесь работает мой старый друг Константин. Вот он нам ее и покажет.

Друга Константина мы обнаружили в Королевской библиотеке. Старики обнялись, под ними затрещал деревянный пол. Несколько взглядов дали понять, что им мешают звуки.

— Константин, а это мой крестник Александар.

Он пожал мне руку и внимательно оглядел меня.

— Много лет назад я был знаком с маленьким и очень бойким Александаром. В лагере. Как твоя фамилия?

— Луксов.

— Ну значит, мы встретились снова.

И он еще раз потряс мою руку.

— А как поживают твои родители?

— Они умерли.

— Очень жаль. Это были хорошие люди. Как же это случилось?

И тут произошло нечто удивительное. Несколько недель назад я пропускал мимо ушей все вопросы Бай Дана, испытывая сильнейшую неохоту говорить на эту тему. Но теперь, когда на меня были устремлены две пары сдержанно любопытствующих глаз, в мудрой и вневременной атмосфере музея, я был готов ответить на его вопрос во всех подробностях.

— Это была первая настоящая машина, которую они смогли себе позволить. Первый лимузин, он и в самом деле кое-что собой представлял, до тех пор были все сплошь маленькие проржавленные «фольксвагены» и «фиаты». Мать сумела настоять на своем: сперва квартира, потом настоящая машина. А не наоборот. Я уж и не помню, какой марки была машина. Я всего лишь раз на ней прокатился. Когда при мне произносят слово «гордый», я вижу своего отца за рулем в тот день, он насвистывал, что делал, если был в исключительно хорошем настроении. И когда машина поменьше, одна из тех, на которых он и сам ездил до этого дня, ему мешала, он начинал ругаться, что вот, мол, люди не знают, в каком ряду им положено ехать. Думаю, и мать тоже была под впечатлением. Ехали мы в ресторан, где подавали форелей, здесь же выращенных. Отец меня подзадоривал, и я тоже съел целых две рыбины. А на обратном пути я заснул прямо в машине. Было так удобно… Какой-то болван мне потом показывал снимки. Я даже не признал в этой груде железа нашу машину. Что бы тогда ни произошло, оно произошло очень быстро. А я очнулся только на больничной койке.