Мир вашему дому - [98]

— Буду, — сказала мать. — Зубы сожмешь — и то буду.

Она сняла с плиты горячую кастрюлю, процедила в кружку отвар и дала сыну.

Равиль отхлебнул глоток и сморщился.

— Где ты отыскала эти горькие травы?

— Пей, — сурово ответила мать. — Знай: тут соки земли.

Равиль допил мутную горечь, откинулся на подушку и сказал с тоскливым раздражением:

— Уже месяц ты мучишь меня этим пойлом. От него мне только хуже.

— Потерпи, — сказала мать и украдкой вздохнула. Равиль уже не в первый раз читал в ее глазах растерянность. «Хоть бы меня, а то и себя изводит», — подумал он, снова раздражаясь.

— Я тебе творожок протерла с сахаром, — смирно сказала мать.

Равиль насильно втолкал в себя три ложечки творога и отстранился. Собираясь с силами, он ждал, когда внутри него тупые боли перейдут в режущие и он поведет счет томительным секундам. Потом придет передышка, и он успеет немного окрепнуть.

Передышка совпала с шумом подъехавшей «Волги».

— Кого это принесло? — засуетилась мать и выбежала в сени.

Вернулась она с Тимер-Булатом, Флорой и несколькими родственниками. Все громко говорили, махали руками, сердитый, взлохмаченный Тимер-Булат кричал на всех.

— Собирайся, братишка, — сказал он недовольным голосом Равилю и тут же обернулся к матери: — Я его в больницу отвезу, ему надо срочную операцию делать. Молодой еще парень, всю жизнь, можно сказать, учился, а теперь лежит и дожидается костлявой. Я не позволю на моих глазах убивать Равиля. Слышишь, мать?

Мать, поджав губы, не мигая смотрела на Тимер-Булата.

— Слышу, старшенький, — сказала она тихо, но очень твердо. — Я всегда была с тобой заодно, но сегодня не отдам Равиля. Какой из него мужчина станет с четвертушкой желудка?

— Мне тоже операцию делали, — рассердился Тимер-Булат. — Я не плакал, не противился и живу теперь, как всякий здоровый человек.

— Вам же, Тимер-Булат, аппендицит вырезали, — робея, вставила Флора, одетая в пальто и резиновые сапоги — видимо, собралась в дальнюю дорогу.

— Все равно операцией считается, — отрезал тот. — Что мы стоим? Нельзя терять ни одного часа. Тут «скорой помощи» нет. Решай, брат.

Все вспомнили о Равиле. Он приподнял голову, оглядел собравшихся и сказал через силу:

— Раз надо ехать, я поеду. Только, инэй, знай: Флора мне больше чем жена.

Мать очнулась.

— Нет! — сказала она Тимер-Булату. — Я не отдам Равиля. — Она со злобою оглядела всех, голос ее сорвался: — На порог лягу! Вы не посмеете перешагнуть через мать!

Тимер-Булат отвел глаза.

— Через окно вынесем, раз не понимаешь, — пробормотал он. — Все за то, чтобы везти. Равиль тоже согласный. Вот Флору спросим… Она братовы мысли лучше нас знает. Скажи-ка, сестричка, раз уж ты в нашей семье. Скажи, что делать?

Флора остановившимися глазами глядела на Равиля, что, отвернувшись к стене, покорно ждал решения родни.

— Не знаю… — Флора не могла оторвать взгляда от мальчишески худой спины Равиля.

— Мы от тебя совета ждем, — угрюмо сказал Тимер-Булат. — Плакать потом будешь.

Флора выпрямилась и сказала, твердо глядя на Тимер-Булата:

— Равиль не вынесет дороги и одиночества. Я знаю это. Амина-апа, не отдавайте Равиля!

Мать встрепенулась.

— Слышишь, Тимер-Булат? — спросила она.

Тот сплюнул.

— Баба! — сказал он Флоре. — Пока вез ее, твердила: в больницу его, в больницу… Сейчас другое наладила.

Он обвел пристальным, тяжелым взглядом родственников, мать и Флору.

— Ну, родственнички, — медленно выговорил он. — Тимер-Булат сказал свое слово. Не поминайте худо, если что…

* * *

С вечера Равиль выпил кружку теплого горького настоя, проглотил несколько ложек куриного бульона и отвернулся к стене, готовый схватиться с болью.

Ночей он боялся больше всего. Сон приходил отрывочный, неглубокий и мешался с явью. Меканье коз, лай собак, крики птиц с реки и скрип половиц под ногами матери входили в его сны большим зеленым островом, к которому он продирался темной чащей. Лес казался бесконечным, остров отдалялся, то вовсе пропадал из виду, но надо было идти, надо было передвигать ноги. По пятам его преследовало что-то черное, злое и безжалостное, похожее на бешеную собаку. Она шла вслед ему, кидалась со всей лютой злобою. Надо было передвигать деревянные ноги, чтобы уйти и не дать себя загрызть. Он открывал глаза, но в последние дни и это не помогало — лохматое злобное существо не отставало.

* * *

Равиль проснулся от яркого солнечного света. Вокруг было нарядно, празднично. Шумели под легким ветром флаги. Черный лес растаял вместе с собакой.

— Инэй… — сказал он еле слышно. — У меня не болит. Будто камень из живота вынули.

Мать сказала сверху:

— Отпустило? А ты не спеши радоваться — еще рано. Дай-ка я тебя умою.

Она смочила в теплой воде полотенце и протерла руки и лицо сыну. Равиль раскрыл глаза и хотел зажмуриться. Но увидел, что в комнате пасмурно, за окном ненастный, серый день поздней осени и тяжелые полотнища дождя стекают с крыши.

— Осень все еще… — удивился он.

— Долго стоит осень в наших краях, — устало ответила мать.

Равиль всмотрелся в ее лицо и еле узнал бодрую и крепкую еще в начале лета мать — лицо ее поблекло, и кожа собралась на щеках дряблыми складками, седые волосы растрепались под платком. Он увидел перед собой старуху. Только глаза ее по-прежнему горели твердым, злым огоньком.