Мир тишины - [25]

Когда во времени больше не остаётся тишины, шум его несущегося потока становится различимым для слуха. И тогда больше нет времени, но есть лишь стремительность  рвущегося потока. Люди и вещи тогда словно бы вовлечены в стремительный поток движения времени, больше не являющийся  самостоятельным, но ставший составной частью самого времени. Люди, вещи и время состязаются друг с другом в гонке и существуют лишь как соперники в этой гонке - "в гонке со временем" и в гонке времени с людьми и вещами.

Не будь тишины во времени, не было бы ни прощения, ни забвения.  Как время входит в тишину, так же вместе ним входит и всё, что случается во времени; следовательно, тишина, присущая времени, ведёт человека к прощению и забвению.

Когда тишина полностью поглощает в Вечности время, не остаётся больше ничего кроме великого забвения и прощения, ибо Вечность пронизана великой тишиной, в которую падает и исчезает всё, что когда-либо случалось.

Да, дух стоит выше времени и выше тишины, скрытой во времени - именно дух обуславливает забвение и прощение. Но духу легче даётся прощать и забывать, когда во времени он встречает тишину: тишина напоминает ему о Вечности, которая по себе есть великое безмолвие и прощение.

ДЕТСТВО, СТАРОСТЬ И ТИШИНА

Ребёнок

Ребёнок подобен маленькому холмику тишины. И на этом маленьком холмике тишины вдруг возникает слово. Когда дитя изрекает первое своё слово, холмик этот становится ещё меньше. Словно по волшебству он проседает под тяжестью слова, и слово при этом стремится выглядеть важным.

Это так, словно с этим звуком, обронённым из детских уст, ребёнок стучится в двери тишины, и тишина отвечает: Вот она я - Тишина; я пришла со словом для тебя.

Слову непросто выйти из тишины ребёнка. Подобно тому, как ребёнка ведёт мать, так же и тишина подводит слово к детским устам и крепко держит его, отчего каждый слог поодиночке должен отделяться от тишины. В детских словах больше тишины, чем звука, и больше тишины, чем настоящего языка.

Изрекаемые ребёнком слова текут не по прямой, но по выгнутой линии, словно они замышляют снова свалиться в тишину. Медленно держат они свой путь от ребёнка к другим людям и, прибыв на место, ещё немного колеблются: остаться ли им там или же вернуться в тишину. Ребёнок следит за своим словом так же, как он смотрит за полётом мяча в воздухе, чтобы увидеть вернётся ли тот или нет.

Ребёнок не способен заменить слово, с таким трудом выведенное из тишины, на другое слово; даже местоимением не может заменить его. Ибо для ребёнка каждое слово возникает как бы впервые, а всё, что впервые, что совершенно ново, то естественным образом  не желает быть заменённым чем-либо ещё.

Ребёнок никогда не говорит о себе как о "Я", но обязательно скажет своё имя: "Андрюша хочет...". Детям кажется, что они пропадут, если вместо своего имени назовут местоимение, т.е. вместо имени, только что со словом вышедшего из тишины и пребывающего в мире впервые.

Детский язык поэтичен, ибо это язык начала вещей, а значит - язык первичный и непосредственный, так же как первичен и непосредственен язык поэтов. "Луна сломалась", говорит ребёнок про молодой месяц. "Отнесём её маме, чтобы она починила".

Детский язык мелодичен. Слова, робко вышедшие из тишины, укрываются и защищают себя в его мелодии. В словах ребёнка больше мелодии, чем содержания.

Кажется, что тишина накапливает собственные запасы внутри ребёнка для шумного мира последующих лет, когда ребёнок уже станет взрослым. Взрослый, сохранивший в себе не только остатки детской речи, но и детской тишины, способен доставлять радость другим людям.

Язык ребёнка - это преображённая в звук тишина. Язык же взрослого - звук, ищущий тишины.

Дети - эти маленькие холмики тишины - разбросаны повсюду в мире слов в напоминание людям о происхождении речи. Они словно тайный заговор против чересчур динамичного мира наших дней. И порой они не только напоминают о том, откуда вышло слово, но также и предупреждают о том, куда оно может вернуться: обратно в тишину. Да и что может быть лучше для искажённого слова, чем вернуться в эти маленькие холмики тишины, чтобы затем раствориться в них? Тогда  на Земле остались бы одни лишь холмики тишины, и слово бы погрузилось бы них глубоко-глубоко - для того, чтобы в глубине тишины могло зародиться новое, истинное слово.

Старики

 Медленно взбирается Слово из тишины в ребёнке, и так же неспешны слова стариков на своём обратном пути в тишину, являющейся ни чем иным, как концом жизни. Подобно ставшей слишком тяжёлой ноше слово срывается с уст старика - больше вниз к тишине, чем к другим людям, ибо старик обращается больше к тишине, чем к ним.

Как тяжёлыми камнями во рту ворочают старики своими словами. Они словно закатывают их обратно в укрытие в тишине - ещё до того, как сами уже покинут эту землю - в попытке вернуть тишине слова, столь легко принятые ими из тишины, когда они были ещё детьми.

Старик и старуха, безмолвно сидящие рядом на вечернем крыльце своего дома... Они пребывают в тишине - так же как и каждое их слово, как и каждое движение, вызванное этим словом. Они больше не вслушиваются в речь тишины, ибо уже сами стали частью тишины. Как раньше они водили на реку скот, так сейчас они проводят вечер к водопою тишины и ждут, пока тот не пресытится. Затем медленно встают и отводят его обратно в уютный свет дома.