Мир сновидений - [38]

Он погружался тогда в новые и для нас не-ведомые приключения, из которых возвращался, уже издалека сверкая белыми передними лапами, всегда очень сконфуженным, ручным, голодным и пристыженным.

Однажды он отсутствовал целых три дня.

Боялись уже, что с ним случилось какое-нибудь несчастье. Мы, дети, представляли себе всяческие ужасы. Старшие братья, среди которых был даже один охотник, толковали об отравленных лисьих шариках. И даже отец заметно волновался.

Но тут-то он и заявился домой — пролез под ворота, хромающий и окровавленный, и, поев, сразу же залег в огороде, откуда пару дней не показывался вовсе. Только грустно помахивал хвостом проходящим мимо. Мы, дети, конечно, заботились, чтобы ему там хватало еды.

Так он лежал, так залечивал он свои раны и копил силы для новых сражений.

Прежние поражения скоро забывались. И вновь стоял он посреди двора, крепко упершись лапами в собственные владения, грозно заявляя каждому вновь прибывшему о своем безусловном хозяйском праве — только он решал, кому он позволит ходить по территории этих владений, а кому нет.

Мое отношение к его собачьему разумению было и осталось непоколебимым. Он научился относиться ко мне с недоверием уже с самого раннего моего детства. Было невозможно заставить его попробовать горчицу, даже намазанную между двумя вкуснейшими бутербродами. Так же невозможно было подманить его к осиному гнезду, с которым у него был связан очень даже печальный опыт.

Именно в эти ранние детские годы я заметил однажды шершней, летающих туда-сюда из-под отстающей доски в обшивке дома, и оттуда на камень фундамента высыпался уже целый слой опилок. Я догадался, что там находится славное осиное гнездо, и пожелал разделить хотя бы половину своего радостного наблюдения с Товарищем.

— Зум-зум-зум-зум-зум, — сказал я ему, складывая ладони лодочкой, как будто держа что-то внутри.

— Зим-зим-зим-зим, — отозвался он, очень чутко следя за каждым движением моего лица и голоса.

— Зум-зум! — сказал я ему, подманивая его прямо к отверстию.

— Пр-р-р-р! — возопили его душа и тело с искренним участием.

— Сам-сам-сам-сам…

И он разворошил своими щенячьими передними лапами все осиное гнездо.

— Зумзумзумзум! — кричал я, в предчувствии неприятностей заранее заворачивая голову в свою короткую летнюю куртку.

Я уже почувствовал, что о нее ударяется больше чем одно жалящее создание. Но они, заметив всю непроницаемость моего черепахообразного существа, оставили меня в покое, чтобы с тем большей яростью, бешенством и отчаянием кинуться на своего заклятого врага, каковым — спасибо всем светлым силам — они считали вышеупомянутого владельца мохнатых лап.

Он вопил, он вопил как резаный, кружился по двору и мучился невыразимо.

Одна оса впилась в его чрезвычайно чувствительный орган обоняния, другая в еще более благородные члены. Напрасно он пытался стряхнуть их передними лапами и соскрести задними. Они скорее погибли бы, чем посрамили осиные права.

Три дня он, уткнувшись в сырую глину, залечивал свою израненную мордочку. А когда он вылез оттуда, его было не узнать. Морда пса была похожа на воронку: она раздулась, вспухла — изменилась до неузнаваемости.

Он понимал тогда весь комизм ситуации, так же он чувствовал себя и позднее, когда однажды попытался по секрету от меня зарыть в огороде сахарную кость, добытую, вероятно, с большим трудом.

Я отозвал его подальше, выкопал драгоценную сахарную косточку и перепрятал ее в другом месте. А потом подбивал его на поиски, роя землю там, где ее якобы можно было отыскать.

Он уже и до того сильно сомневался во мне, но не был вполне уверен, когда я шучу, а когда говорю ему правду. Увидев же, что я могу шутить даже такой святыней, какой в его представлении была сахарная кость, он больше не доверял мне ни в чем. А в отместку грыз и трепал мою зимнюю шапку с такой яростью, что брат сильно заволновался о ее участи.

Именно брат научил эту неразумную тварь «снимать шапку с головы мужчины», как он именовал этот трюк.

Дело в том, что моему отцу совсем не нравилось, когда посетители заходили в его священную келью в головных уборах. Товарищ, сладко дремавший днем под его письменным столом, готов был мгновенно вскочить, услышав слова: «Сними шапку с головы мужчины!» Товарищ прыгал. Он пролетал возле головы посетителя, вцеплялся в его зимнюю шапку и срывал чуть ли не вместе с головой. Мы так и не смогли приучить его к достаточному самообладанию и сдержанности.

В последние годы жизни отца Товарищ почти в одиночку управлял всей усадьбой, особенно ее верхним двором.

Отец всегда терпеть не мог кошек. Но сразу же весной, после его смерти в январе, я увидел пестрого котенка, умывающегося на подоконнике детской комнаты.

— Товарищ! — напомнил я о присутствии грозной опасности. — Фас, взять!

Товарищ заворчал, показывая, что понимает мои чувства, и помахал хвостом — повел себя по отношению ко мне с присущей ему последовательностью.

Это и был, наверное, последний урок великого умения жить, который он мне преподал. Потому что, когда я в следующий раз попал в родные края, Товарища уже не было на свете.

И что он теперь? Только след на снегу, только грезы идущего своим путем седовласого ребенка. Я сильно сомневаюсь — а жил ли он ког-да-нибудь?