Мир сновидений - [27]

— Ну, что получил, ась? — фамильярно спросил он у Матти.

Он видел Матти во дворе ратуши, но еще ничего не знал о приговоре.

Матти не хотелось рассказывать ему о своей беде. Сказал только, что его дело отложено на завтра. Посмотрели они вместе на медведя, и цыган сразу же начал приторговываться.

— Продай мне зверушку! — сказал цыган, как бы невзначай позвякивая монетами в кошельке. — Получишь полтинник, забирай пятьдесят финских марок!

— Не болтай! — рявкнул Матти. — Одна его шкура и то больше стоит!

Но душа его странно дрогнула. Цена, предложенная цыганом, на удивление совпадает с только что заплаченным штрафом. Как знать, может, из этого еще выйдет выгодная сделка, подумал он. И опять же была бы потеха — хоть раз обмануть цыгана.

Тому очень хочется медведя. Он и сам понимает, что предложил смехотворную цену. Он прибавляет и прибавляет. А Матти хоть бы что.

— Я цыгану не продам! — кричит он наконец.

— Глянь, деньги, они и у цыгана деньги. Даю сто пятьдесят!

— Постыдился бы хоть! Вот заплатишь пятьсот — тогда забирай! Ишь ты!

Цыган, подвижный носатый мужчина с серьгой в ухе, притворно ужасается, хотя прекрасно знает, что на просторе заработает на этом медведе тысячи. Торгуются еще некоторое время.

Но Матти непоколебим. Он уже заметил, как тот жаждет покупки, и не думает уступать ни пенни.

Цыгану приходится со вздохами достать свой потрепанный кошелек, спрятанный глубоко под рубахой, и отсчитать Матти в ладонь чистоганом пять сторублевых купюр.

— Ушлый мужик, хитрый мужик! — хвалит цыган противника. — Взял цену доброго жеребца!

— Да они хоть настоящие-то? — спрашивает Матти с поддевкой.

Цыган клянется и божится. Да и Матти понимает толк в купюрах, — он просто так, без причины тянет, подшучивает. Наконец он сует деньги в карман и говорит, еще раз погладив Мишутку по голове:

— Ну, прощай, Мишутка, бедолага1 Уж как буду скучать по тебе. Да что поделаешь! Да и матушка состарилась уж, надо ей подмогнуть.

Мишутка грустно мычит в ответ, точно теленок сквозь щель в заборе.

И цыган тоже собирается погладить его. Но Мишутка так злобно мотает головой, что тот сразу отдергивает руку.

— Да навряд ли он к чужим привыкнет — ухмыляется Матти.

Цыган щелкает кнутом в воздухе и показывает белые зубы.

— Привыкнет, еще как привыкнет — уж будь уверен, братец! — бросает он весело.

— Запомни, обращайся с ним по-хорошему, еще раз предостерегает Матти.

— Как золото на ладони буду держать! — заверяет цыган. — Хороший медведь, умный медведь, только пьющий. Трезвым не будет артачиться.

Так и закончилась сделка, и Мишуткину судьбу решили опять, ничуть не поинтересовавшись его желанием.

Матти еще раз предупредил цыгана, чтобы тот постарался увести Мишутку из города как можно незаметнее. Цыган ответил, что это уж он соображает.

— Небось украл его где-нибудь? — усмехается цыган, лукаво подмигивая.

— Помолчи, мошенник! Пойди укради петуха с церковного флюгера!

Матти поспешил уйти со двора ратмана, как будто за ним гнались укоры совести и он чувствовал груз греховных денег.

«Там он и остался, Мишутка, — все думал он, шагая уже далеко от города. — Хорошо хоть, живой! Но и под кнутом цыгана по миру бродить — тоже не сахар…»

Ему казалось, будто продал он родного брата. И ни одной шутки не принес он в свое село, воротясь с той ярмарки.

РОЗЫ И ТЕРНИИ

На том и кончились честолюбивые надежды Матти Проделкина. С ним случилось то же, что и со многими другими финскими артистами. Он блеснул на мгновение и вновь погрузился в избяную тьму Финляндии.

Он сдался сразу, при первом же невезении.

Артистическая звезда Мишутки, напротив, только восходила. Он стал знаменитостью. Он достиг той мировой славы, которая порой маячила золотым миражем перед внутренним взором Матти, пока он сидел на банной лавке.

Но все это, естественно, произошло не без больших мучений и жестоких испытаний. Кочуя с цыганами по деревням и селам, Мишутка как-то более или менее существовал. Правда, время от времени он получал взбучку, а еды ровно столько, чтобы только душа держалась. Но в общем цыгане были добродушные и веселые люди и не слишком-то строго придерживались сухого закона.

Мишутку они показывали за деньги в шатре, который сооружали на краю какого-нибудь села или города.

Он теперь не мог выступать свободно, как раньше. Ему на шею надели толстый железный ошейник и цепью привязали к массивному, вбитому в землю столбу, у подножия которого было и его постоянное спальное место.

Правда, он был таким же спокойным, как и прежде, и совершенно не мог взять в толк этих напрасных предосторожностей. Но они, по мнению цыган, были делом самим собой разумеющимся, и публика тоже никоим образом не считала это противоестественным.

Это были первые тернии на Мишуткиной артистической тропе. Его личная свобода сократилась до самой крохотной малости.

Вторым жестоким ударом было то, что ему совсем не разрешали танцевать. Цыгане из страха перед начальством не решались давать ему плясать перед публикой, а заставляли его делать всякие другие штуки, которые у Мишутки получались гораздо хуже, но к которым он все-таки понемногу привык при помощи кнута и сахара.