Мир сновидений - [10]

и лежал на шкурах с нею.

Как его однажды встречу —

содрогнется лес дремучий!»

Киммо вдоль пологой сопки

в темноте бежит на лыжах.

На вершине мрачной сопки

пляшут девы-лесовицы,

за снежинками вдогонку,

космы по ветру развеяв;

мимо волк трусцой проскачет,

небеса сверкнут сияньем,

да вздохнут снега глубоко —

и опять все тихо, тихо.

«Не иначе — быть метели», —

думал Киммо; торопливей

палки лыжные мелькали,

да лыжня с горы бежала.

Вдруг он слышит из-под ели

слабый голос, еле слышный:

«Ой ты, лыжник, кто бы ни был,

помоги мне, бедолаге!

Ехал я на оленихе —

постромки она порвала,

опрокинув мои санки,

убежала в лес дремучий.

Не найти теперь дороги,

не уйти из рук мороза!»

Киммо всем нутром горящим

чужака-бродягу чует:

вот он, странник, вон и санки,

все следы сюда приводят!

За ножом рука рванулась —

совесть не велйт ударить.

Есть закон в суровой Лаппи[2]:

помоги в пути любому!

«Становись на лыжи сзади, —

говорит, — свезу в деревню,

в жаркой сауне отпарю».

Молча по лесу скользили:

за спиною Киммо путник,

в отдаленьи — сопка Хийси[3].

На вершине мрачной сопки

пляшут девы-лесовнцы,

космы по ветру развеяв,

вслед за вихрем завывают:

«У-у-у тебе, герой бессильный,

что мечтал и пел о мести!

Наконец врага ты встретил:

хорошо ему, обглодку, —

безопасно на запятках!»

Вот к порогам путь приводит,

над водой — мостки; тут Киммо

молвит: «Встань передо мною —

будет нам куда сподручней!»

Поменялися местами

и чужак в одно мгновенье

полетел в поток кипящий,

крик пропал в ночи морозной,

и опять все тихо, тихо.

Киммо смотрит, холодеет:

лесовицы, децы Хийси,

уж летят с вершины сопки,

налетают, словно вьюга,

точно зимний вихорь воют,

с каждой ветки, с каждой кочки,

изо всех земных расщелин

оплетают волосами

совершившего убийство,

обнимая и целуя,

жизни теплой пьют дыханье,

умыкают его к Хийси,

под сугробами хоронят.

Воет волк, бурлят пороги…

Утром солнце засверкало.

KIMMON KOSTO

Kimmo vuorta viertävätä

hiihtää yössä yksinänsä,

taivaan tähtöset palavat,

palavampi Kiminon tuska,

kun hän korpia samoopi,

yksin yössä lauleleepi:

«Tytär oli minulla nuori,

niinkuin pieni petran hieho,

jäi yksin kotahan kerran,

tuli miesi muukalainen,

tytön taljalla lepäsi;

kohdannen hänet ma kerran,

silloin korpi kauhistuvi.»

Kimmo vuorta viertävätä

hiihtää yössä yksinänsä.

Tuiman tunturin laella

Hiiden immet hyppelevät,

kilvaten lumikiteinä,

hapset tuulessa hajalla;

susi juosta jolkuttavi,

revontulet räiskähtävi,

huokaavat lumiset aavat,

taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa.

«On tulossa tuisku-ilma»,

tuumaa Kimmo, kiiruhummin

sauva iskee, suksi potkee,

vuoren varsi katkeavi.

Kuulee alta korpikuusen

äänen vaisun vaikeroivan:

«Hoi, kuka hiihtäjä oletkin,

auta miestä onnetonta!

Petralla ajelin, petra

katkoi ohjat, kaatoi pulkan,

metsän kohtuhun katosi;

toki sää.styi heija henki.

Nyt en tiedä tieta enka

paikkaa pakkasen käsistä.»

Tuntee miehen muukalaisen

Kimmo kiljuvin sisuksin;

tass’ on miesi, tuossa pulkka,

täune petran jäljet toivat!

Kohoo jo verinen veitsi,

käsi käskee, tunto kieltaä.

Laki on Lapissa: auta

aina miestä matkalaista!

«Kohoahan suksiileni»,

virkkaa, «vien sinut kylähän.

Lämmin on kylässä kylpy.»

Hiihtelevät hiljallensa,

Kimmo eessä, mies takana,

taempana Hiiden vuori.

Tuiman tunturin laella

Hiiden neiet hyppelevät,

laulavat hajalla hapsin

kera vinkuvan vihurin:

«Voi, urosta voimatonta!

Kovin kostohon käkesit,

kostettavan kohtasitkin.

Hyvä on hylyn nyt olla

kostajansa kantapäillä.»

Tulevi etehen koski,

kosken poikki porras; Kimmo

virkkaa: «Vaihduhan edelle,

somemp’ on samotakseni.»

Vaihtuvi edelle toinen, —

kosken kuohuihin katoopi

käden yhden kääntämällä.

Soi parahdus pakkas-yössä.

Taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa.

Kimmo katsoo kauhistuen.

Jo tulevat Hiiden immet

tuiman tunturin laelta,

tulevat kuin tuisku-ilma,

vinkuvat kuni vihuri,

joka taholta, joka aholta,

joka vuoren vinkalosta;

käärivät hivuksihinsa

miehen, jok’ on murhan tehnyt,

sylitellen, suukotellen,

elon lämpimän imien,

ottavat omaksi Hiiden,

alle hangen hautoavat.

Susi ulvoo, koski kuohuu. —

Aamulla auringon kimallus.

ХЛЕБ ГОСПОДЕНЬ

Как-то Киесус, бог Карельский,

пастухом служил, батрачил

в доме Руотуса-урода[4].

Баба Руотуса, поганка,

собрала ему котомку —

клала пять краюшек хлеба

да соленых шесть рыбешек:

хлеб-то весь заплесневелый,

рыба год лежала в кадке.

Кто же отнесет котомку?

Дочка, Роза золотая.

Ждал, на камне сидя, Киесус:

«Принесла зачем такое?»

Роза тихо отвечает:

«Мать припасы собирала —

дочка проливала слезы».

Спрашивает бог Карельский:

«О чем, красавица, плачешь?»

Роза-золотко зарделась:

«Плачу я о человеке,

о судьбе его несчастной».

Разломил Господь краюху,

положил на пень еловый:

«Пировать садись со мною!»

Хоть противно было Розе,

отказаться не посмела,

съела маленький кусочек,

а второй уже в охотку:

хлеб-то из пшеницы лучшей,

рыба свежего улова.

Про себя она дивится.

Спрашивает — что за чудо?

Улыбнулся тихо Киесус:

«Хлеб Создателя — чудесный

Человека пожалела

хлеб слезами умягчился,

о судьбе его рыдала —

сделалась еда вкуснее

под Господним синим небом,

на трапезе его щедрой».

Как домой вернулась Роза,

с той поры не постарела.

LUJAN LEIPÄ

Kiesus Kaijalan jumala

tuo oli kaijan kaitsijana

ruman Ruotuksen talossa.

Ruoja Ruotuksen emänta

pañi konttihin evästa,

viisi leivän viipaletta,