Мир приключений, 1928 № 11-12 - [37]
— Дык это видмедь вас оголячил?..
Прозрели бабы, всплеснули руками и с визгом по дворам.
Долго топталось среди дороги население, чесало затылки, чесало поясницу, прикладывало — с чего разговор начать.
А в избах у грибниц, между тем, продолжение. Мужик Макриды, в меру пьяный, увидя бабу в полугольи, смаху в косы вцепился. Однако, получив организованный отпор, начал взывать о пощаде. Помирились на новых козловых котах. Через час времени Макрида, разодетая, как на свадьбу, лущила на завалинке тыквенные семячки и героически вещала:
— Идет-ревет, мамоньки!.. Ну, нечистый, да и только! А хайло-то — во!.. А во рте-то — все зубья, зубья… как у бороны понатыканы… А сзади-то — евоные приятели, — тьма-тьмущия и еще несть числа… А глаза-то полымем пытают! А из ноздер-то дым столбом валит… Серным духом весь бор провонял… Страсти да ужасти, бабоньки мои милые… И как я бегуночки мои унесла — не придумаю…
— А може не было энтих, прпятелев-то? — спросил чей-то трусливый голос.
— Приятелев-то? А може и не было… Може это мне с сумления приместилось…
— Да може и видмедь-то — с сумленья? — не унимался голос.
— Не… видмедь без сумленья. Хочь у Домны спытайте, она, чай, души не убьет. Со страху, вишь, всей одевки решилась… И зверюга-ж страшенный, да толстенный, бабоньки — ну, что твоя стельная корова!..
Бабы ахали, ужасались. Мужики крякали в припадке охотничьего азарта. Ребятишки тут-же играли в «видмедя». Мужик Макриды Иван Дыня, с головой, словно скалкой рассученной, сидел у раскрытого окна и обалдело пялил влюбленные глаза на свою героиню-жену.
У Кузьмы в избе — другая картина. Домна, ворвавшись домой голяком и не давая себе труда одеться, стащила с лавки мирно отдыхавшего мужика. Она долго таскала его за волосы, приговаривая:
— Из за вас маемся… Из-за вас терпим муку-мученскую… Лодыри вы несусветные… Ироды поганские… Лежебоки-кровопивицы… Это те — за рубаху… Это за грибы и за срам… А это — за что почтешь…
Придурковатый Кузьма (по прозвищу Гашник) с трудом вырвался из рук разъяренной бабы и выкатился на улицу, ничего не понимая. Он как раз наткнулся на кучку мужиков, чаявших продолжения зрелища.
— Ну, что, кум?.. Как?..
— Убег!.. У-у!.. не подходи — растерзат… Убег, елки-палки!.
— Да ты о деле калякай, кум… Как енто — видмедь?..
— Чисто, что видмедь, — охотно соглашался Кузьма. — Но баба!.. Орел — не баба… Гляньте, всю сопелку раскровянила.
Кузьма вытирал кулаком разбитый нос и блаженно улыбался, дивясь воинственности жены:
— Ну и баба, братцы-товарищи… Глянь те-ка, волосья клоками пошли… Во баба — чисто белый енерал. Раз, раз! И все в дыхало!..
— Да ты про видмедев… Видмеди-то как?..
— Видмеди? — не понимал Кузьма. — А видмеди, чай, ничего. В лесу видмеди живут..
— В лесу?.. ишь ты…
— Знамо в лесу… На то и видмеди, что-бы в лесу…
Домна, так и не успевшая одеться, стояла в сенцах за дверью, с ухватом в руках, отражая натиск любопытных:
— И не лезьте лучше, окаянные… Весь рогач изломаю…
— И изломат, я ее знаю, — убеждал Кузьма мужиков. — Во — ерой!.. Ух!
Мужики потащили Кузьму угощать самогоном. Слава его супруги, видевшей в глаза медведя, косвенным образом падала и на него. И если Домна чуждалась славы, то Кузьма — наоборот. Под вечер, пьяный в лыко, он валялся на дороге против своей избы и во все горло орал:
— Ну, вы! Кто супротив моей Домны сдюжит? Жила тонка! Никому не выдержать!. Не баба — ерой!.. На видмедя ходила… Как есть без ничего, А вы?.. Курицины дети, елки-палки…
До глубокой ночи в Меренячьих Огузках шло необычайное брожение. Похоже было будто соседняя сильная держава смертельную войну объявила огузкинцам. Там и сям кучками собирался народ, разжевывая событие. Мужики раздумчиво покачивали головами. Бабы в девки шарахались в стороны от каждой собачьей тени, за каждым плетнем мерещился притаившийся грозный неприятель. Двое озорных парней, нарядившись в вывернутые тулупы, загнали кучку девок в баню, на берегу реки. Девки визжали, а парни, прыгая на четвереньках около, держали медвежью осаду до полуночи. Далее — все утихли.
Паника объяснялась просто. В Меренячье-Огузкинских краях никто никогда не видал медведя. Только древние старики рассказывали о них по вечерам разные небылицы в лицах.
Утром пастух Лаврушка собирал по деревне стадо. Его пронзительная жалейка звучала как-то особо воинственно. Сверх обыкновения, провожать пастуха высыпала вся деревня.
— Може, на лютую смерть идет малый, — вздыхали бабы.
Дед Аника, — по его словам — ровесник Мамаю, — советовал:
— Ты яво, паря, как сустренишь — дубьем!..
— Чаво?.
— Дубьем, баю, паря. И текай под горку… Тагды ен не тае…
— Чаво?
— Тьфу, бестолочь! В гору, баю, не беги, — облапит…
Невполне проснувшийся Лаврушка чесал загривок, чесал поясницу, не мог в толк взять, чего всполошились эти люди?
Бабы совали в руки вчерашние пироги с кашей, с картошкой, с горохом, — это было понятно.
— Поснедай, сердешный…
— Може, в остатний разок…
— «Буренку» паси… Одна кормилица-то…
— Вынь ты соску то свою, безбожник… Окстись разок…
Лаврушка сосал самокрутку без мала с заводскую трубу и сонно тянул:
— Чаво?
— Видмеди бродят недалече, бестолковый… Скотину береги.
